Брат лежал на развороченной постели, читая какую-то сложенную пополам брошюру. Он поднял глаза на звук открывшейся двери и тут же снова опустил их. Виктор для разнообразия решил не реагировать на эту демонстрацию.

– Где гвозди? – спросил он, сдерживая раздражение.

Брат снова поднял глаза, и по его губам скользнула тень улыбки.

– Гвоздей нет, – ответил он. – Кончились.

– Наверняка пошли на нужды партии, – не удержавшись, съязвил Виктор.

– Представь себе.

Активист прикрыл глаза и про себя досчитал до десяти. Открыв глаза, он обнаружил, что брат опустил брошюру и наблюдает за ним с живейшим интересом, как за распяленной на предметном стекле микроскопа лягушкой.

«Ну, еще бы, – с горечью подумал Виктор. – Такое зрелище: классовый враг в минуту бессильной ярости перед торжеством пролетарской идеологии! Черт подери, но это же смешно! В наше время, в нашей стране… Они что, в самом деле психи? Или я чего-то не понимаю?»

Он вынул из кармана портмоне и, выудив оттуда стодолларовую бумажку, твердо припечатал ее к запыленной крышке письменного стола.

– Купи гвоздей, – сказал он и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, твердо зная, что никто не станет покупать никаких гвоздей.

Водворив на место ящик с инструментом, он отыскал на вешалке свою куртку и нащупал в кармане сигареты. Прикуривая, Активист заметил, что руки у него ходят ходуном. «Да, – подумал он, – это тебе не налет с целью выбивания долгов.»

Он стоял под освещавшей прихожую голой пыльной лампочкой, курил быстрыми, нервными затяжками и слушал царившую в квартире нехорошую тишину. Сквозь открытую дверь гостиной он видел отражение матери в полированной крышке секретера. Мать сидела неподвижно и прямо, как кукла из музея восковых фигур. За дверью спальни было тихо, как в склепе, даже страницы не шуршали. Виктор отлично понимал их обоих: он хорошо помнил это дивное ощущение собственной правоты, подогреваемое и нагнетаемое бесконечными пикетами и митингами, с их истеричным напором и полубредовыми речами сидящих в инвалидных колясках ветеранов афганской контузии, призывающих громить коммерческие палатки. Это было просто до обалдения: если у тебя в карманах гуляет ветер, значит, ты прав, прав всегда и во всем. Он уже не мог с точностью припомнить, когда это ощущение стало проходить, уступая место растерянности и озлоблению. «Может быть, это случилось, когда я начал умнеть, – подумал он. – Или просто выздоравливать.»

Виктор раздавил длинный окурок в карманной пепельнице, защелкнул круглую крышечку, глубоко вздохнул и вернулся в гостиную.

– Извини, мама, – сказал он, – я не хотел с тобой спорить… тем более ссориться.

– Пустое, – тихим бесцветным голосом ответила мать, и у Активиста на мгновение болезненно сжалось сердце: он вдруг понял, что мать быстро стареет. – Я сама виновата. Посиди еще хоть немного.

Он осторожно опустился на диван, испытывая острое желание бежать без оглядки. Сквозь открытую дверь было видно, как в захламленной прихожей с пожелтевшим потолком и отставшими по углам обоями под голой шестидесятиваттной лампочкой клубится слоистый табачный дым. На бугристой от множества слоев масляной краски двери кладовки еще можно было разобрать полустершийся карандашный рисунок: всадник в буденовке скакал в атаку, размахивая шашкой. Лошадь была похожа на конструкцию, собранную из сардельки и нескольких макаронин, а шашка больше напоминала ятаган, но звезда на буденовке ставила все на свои места, делая изображение понятным любому, кто хотя бы поверхностно был знаком с отечественной историей. Виктор вспомнил, как он гордился когда-то этим рисунком. Помнится, у него даже была шапочка, сшитая на манер буденовки. Он носил ее до тех пор, пока она держалась на голове, и передал по наследству младшему брату.

– Давай покурим, – сказала вдруг мать.

– С каких это пор? – спросил он, протягивая ей открытую пачку.

Она неумело вытянула из пачки сигарету, неловко вставила в губы и потянулась к огоньку поднесенной зажигалки.

– С тех самых, – расплывчато ответила она, сделала глубокую затяжку и мучительно закашлялась.

Виктор тоже закурил и поставил на журнальный столик свою блестящую карманную пепельницу, смотревшуюся здесь дико, как НЛО. Открытую пачку сигарет он положил рядом.

Он услышал, как тихо отворилась дверь спальни, и через несколько секунд брат вошел в гостиную и присел на подлокотник кресла, в котором сидела мать. Взглядом спросив у Виктора разрешения, он взял из пачки сигарету и тоже закурил, сосредоточенно глядя куда-то в угол и хмуря густые брови в ответ на какие-то свои мысли. Некоторое время все трое молчали, бережно сохраняя хрупкий мир. Потом мать чуть переменила позу и сказала:

– А давайте споем. Как раньше, а?

Она первая затянула «Там вдали, за рекой». Голос у нее был слабенький, она сильно фальшивила, но пела с большим чувством. Брат обнял ее за плечи одной рукой и подхватил песню. Виктор, поколебавшись, присоединился к пению, борясь с мучительной неловкостью и будучи не в состоянии отделаться от ощущения, что попал в сумасшедший дом. Он чувствовал себя так, словно с огромной скоростью несся спиной вперед по бесконечной пневматической трубе, глядя на эту убогую гостиную, где три полузнакомых человека нестройно тянули старую песню в надежде поправить то, что поправить нельзя.

Он с трудом дождался конца последнего куплета и поспешно встал, пока мать не предложила спеть что-нибудь еще. Одеваясь в прихожей, он незаметно опустил в карман ее плаща конверт с деньгами, в котором была почти вся его доля от сегодняшнего дела. Уголовник по кличке Активист знал, что деньги не принесут матери пользы: скорее всего они будут сданы в партийную кассу и осядут в кармане какого-нибудь высокопоставленного борова, но Виктору Шараеву было на это наплевать. Он надеялся, что хотя бы часть этих денег мать потратит на продукты.

Это была старая игра. Брать у него деньги мать категорически отказывалась, но суммы, которые он опускал в карман ее плаща, никогда не возвращались. Это были крупные суммы, и Активист старался поменьше думать о том, что рискует свободой и жизнью исключительно для того, чтобы спонсировать коммунистическую партию.

Когда он, попрощавшись, уже взялся за ручку двери, брат вдруг нырнул в спальню и вернулся, держа в протянутой руке стодолларовую бумажку.

– Забери, – сказал он, спокойно и твердо глядя Виктору в глаза. Это было почти смешно, но у Активиста уже не осталось сил на то, чтобы оценить юмор ситуации. Дернув щекой, он покорно забрал деньги и положил в карман.

– Ладно, – сказал он, – в следующий раз привезу ящик гвоздей. Ну, счастливо оставаться. Отцу привет.

Выйдя на улицу, он остановился у подъезда и несколько раз глубоко вдохнул и с шумом выдохнул сырой холодный воздух. Оказалось, что, пока он сидел наверху, дождь кончился, а когда серебристая «Лада» выехала на улицу, в разрывах туч блеснули холодные осенние звезды.

Дождь, заливавший Москву в течение трех последних дней, прекратился накануне, и с утра в холодном, словно подсохшем за ночь воздухе отчетливо пахло приближающейся зимой. В тени еще поблескивал стянувший лужи тонкий, как бумага, первый ледок, а на пригреве асфальт уже оттаял и почти высох, снова сделавшись светло-серым.

В десятом часу утра с Маросейки в Армянский переулок свернула вишневая «девятка». Из Армянского она неожиданно нырнула в Сверчков, оттуда в Архангельский и наконец, вдоволь попетляв, въехала в старый двор-колодец, расположенный неподалеку от впадения Кривоколенного переулка в Мясницкую. Загнав машину в дальний угол двора, водитель заглушил двигатель и некоторое время сидел в салоне, бездумно покуривая и глядя по сторонам. Он уже почти привык к реалиям своего нового существования, бывшего, по сути, лишь повторением прежней жизни, но временами накатывало почти непреодолимое ощущение нереальности происходящего. В такие моменты он боялся проснуться и обнаружить, что задремал за столом в больничной котельной подмосковного поселка Крапивино после излишне обильного возлияния в компании сменщика.