Ольга была такой же красавицей, как и ее мать. От отца, к счастью, она унаследовала только невероятно острый ум и тягу к истории, а вот внешностью полностью повторила мать.

Коля Платов был без памяти в нее влюблен. Все свободное время он проводил в семействе Немытевских, тем более что его родители жили в Полтавской губернии и редко навещали его. Все, кроме Ольги, воспринимали его как потенциального жениха, но для нее он был не более чем друг. Близкий друг или старший брат, которого у нее не было, но иметь какового она всегда желала.

Ольга никому никогда не признавалась, что близкий друг отца, офицер царской армии Ремизов, был тем единственным мужчиной, о котором она мечтала… А Ремизов, естественно, об этом и не догадывался. Конечно, он неоднократно отмечал, насколько хороша и привлекательна дочь профессора, но оценивать ее как объект для ухаживаний, он бы никогда не посмел.

Павел Петрович после похорон профессора решил забрать Колю в отряд. Кацебо согласился определить его, как медбрата, чтобы ни у кого из излишне раздражительных в последнее время офицеров и солдат его появление не вызывало бы лишних вопросов. Разместился Платов в «кабинете» Кацебо, и мгновенно определил Валериана в свои кумиры.

Теперь, когда с Колей все более или менее решилось, да и боль от потери профессора слегка улеглась, все внимание Ремизова занимала карта.

Когда он дрожащими от ужаса руками развернул только что изъятый из-под полы рубахи Немытевского желтый истертый свиток, то увидел на нем схему пещер Могао, в которых его отряд квартировал уже несколько месяцев. Это было для Павла Петровича настоящим потрясением.

Только теперь он понял, почему профессор в своем письме так уклончиво написал о своей находке – чтобы, в случае, если кто-то другой, не Ремизов, прочтет письмо, то ничего не поймет.

…После того, как небольшой отряд из армии атамана Дутова, в составе которого был и поручик Ремизов, перешел границу с Китаем и добрался до Дуньхуана, местные власти решили разместить белогвардейцев в пещерах Могао. Кто первым додумался до того, чтобы озлобленных, изголодавших людей разместить на территории архитектурного памятника двенадцатого-тринадцатого века, не понятно. Да и до памятников ли теперь было… Ремизову с его людьми было все равно, где размещаться – лишь бы была крыша над головой и сухой пол, на котором можно было бы спать.

Павел Петрович в силу своей тяги к истории и археологии, поначалу даже не мог поверить, что судьба закинула его в этот необычный край – настоящую Мекку для синологов всех стран. И поначалу он сутки напролет изучал надписи и рисунки на стенах, вспоминая Немытевского, рассматривал древние статуи, выполненные из красноватой глины, делал записи и зарисовки, и ругал на чем свет стоит офицеров, небрежно относящихся к этому культовому месту. А потом привык…

Главным было выжить в этих условиях, а на то, чтобы любоваться фресками и наскальными рисунками, у Ремизова уже не оставалось сил.

И вот, пожалуйста. Карта Немытевского полностью повторила схему расположения пещерного комплекса. Точь-в-точь! Получается, что «терракотовый список Чжана» спрятан именно в этом месте. Но как его найти? С чего начинать поиск? Пока ясно только одно – список этот терракотового цвета.

Павел Петрович решил поговорить с Колей и ознакомиться с записями профессора. Он был ассистентом профессора, значит, должен все знать о его исследованиях, если за время пути он составлял отчеты и делал записи, так как профессор был уже слаб зрением. Но что очень смущало Ремизова? Почему схема была составлена рукой профессора? Именно его крючочки и завиточки на некоторых буквах делали почерк профессора узнаваемым и, практически, неповторимым. Номера пещер-комнат были пронумерованы. Некоторые из них подписаны довольно загадочно. Например, рядом с номером двадцать два стоит надпись: «гим», возле сорок шестого – «Х?» и так далее. Слово «гим» повторялось чаще других, знак «Х?» – тоже нередко упоминался.

Уж если профессор самостоятельно корпел над схемой, значит, Коля ничего не знает о ней? И тогда почему Немытевский держал ассистента, верного и преданного подобно псу, в полном неведении?

Надо как-то разговорить Колю, но ненавязчиво. Ремизову пришла в голову мысль напоить Платова и выведать, знает он хоть что-то о карте или нет. Ведь не зря говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Тут как раз Кацебо предложил по русскому обычаю, на девятый день, помянуть усопшего профессора. Ворчливый и явно не довольный появлением в отряде Коли адъютант Петруха Дронов быстро организовал поминальный стол: вареные яйца, сало, даже испек какие-то лепешки. Кацебо достал из своих запасов бутыль спирта и три мензурки. Его терзал вопрос: отчего умер профессор? Чем он мог отравиться? Поэтому доктор то и дело донимал Колю расспросами, где они работали, не было ли каких-либо испарений и т. д.

Коля расчувствовался, и после второй мензурки выпитого спирта пустил слезу, и, к всеобщему удовольствию, стал очень красноречив. Поначалу Ремизов прислушивался к тому, что Коля рассказывал Кацебо, а затем и сам стал задавать вопросы.

Картина вырисовывалась очень интересная…

В последние годы профессор вел активную переписку с немецкими исследователями Китая. Он даже специально съездил в Берлин, чтобы на месте ознакомиться с содержанием многочисленных ящиков с фресками из монастырей в Безеклыке и Дуньхуане, которые немецкие исследователи активно вывозили из Поднебесной. Так как большая часть фресок не была выставлена в экспозиции берлинского Музея этнологии, потому что с этими экспонатами требовалась серьезная работа, профессор, пользуясь своими связями, рассматривал их прямо в запасниках. Коля при этом не присутствовал, так как профессор ездил в Германию без него, а с дочерью Ольгой. Именно она вела все его путевые дневники и составляла отчеты. Позднее, когда Немытевский с Платовым уже находились в Безеклыке, профессор как-то вскользь, но не очень подробно, упомянул своему ассистенту о том, что наткнулся в одном из ящиков на интересную фреску, содержащую некое подобие химической формулы.

У Николая был один существенный недостаток. Он не умел, в отличие от Немытевского, читать фрески. Да, именно читать, потому что далеко не вся фресковая живопись основана на изображении чего-то или кого-то. Некоторые фрески представляют собой математические расчеты, технологические описания каких-либо явлений, инструкции, наконец, но чтобы фреска содержала химическую формулу! Это, бесспорно, Немытевского очень заинтересовало.

Услыхав про формулу, Кацебо оживился. Он подлил в мензурку Платова еще немного спирта, несмотря на хмурый взгляд Ремизова, подцепил на струганную заостренную ветку кусочек сала и немного хлеба и, протянув сие художество захмелевшему юноше, принялся вновь его расспрашивать:

– Николай, голубчик, а как вы думаете, не пытался ли профессор, после того, как вернулся из Берлина с этой самой формулой, ее воспроизвести? Не ставил ли он часом опыты?

– Пытался, конечно, даже обращался на кафедру химии за какими-то реактивами. И опыты там, в лаборатории, и проводил.

– А вы-то, сами, не присутствовали при этом?

– Нет, он меня не взял, сказал, что это может быть опасно для моего здоровья. И вообще, он тогда меня работой загрузил по самую маковку.

– Но позвольте, а как же он сам? Для его здоровья эти опыты могли быть очень опасны. – Коля задумался на мгновенье, и, переводя взгляд на Ремизова, сказал:

– Но он работал с лаборантами… Они ведь опытные специалисты, предупредили бы его в случае опасности.

Тут уже насторожился Ремизов:

– А вы уверены, что он был с лаборантами, а не самостоятельно все проделывал?

– Нет, не уверен. Он мог мне и не признаться…

Тут Коля часто-часто заморгал глазами и шепотом спросил, обращаясь к Кацебо:

– А, может быть, он от этого и умер?

– Все возможно, – заметил Кацебо. – Тогда вполне объяснимы симптомы… Помните, Павел Петрович, я говорил, что он умер от отравления, а вы меня … по матушке выругали?