У него был довольно-таки крупный нос и сильно вытянутая голова, но больше всего впечатляло то обстоятельство, что он был антропоморфен.

Однако нервы Бохумира не подвели, напротив, мысль его удивительно прояснилась: привычное эмоциональное дребезжание больше не мешало думать и находить в памяти нужные аргументы и правильные слова.

Понимание уникальности ситуации сильно мотивировало Бохумира к сдержанности и рассудительности, однако причины его просветления, пожалуй, следовало бы искать где-то в глубинах подсознания, откуда шла необычайно мощная волна уверенности и силы.

– Пространство не расширяется, а обретает себя, раскрывая свёрнутые измерения, – голос антропоморфного существа был взрывным и колючим, похожим на треск сухой надломившейся ветки. – Торможение запускает процессы самокопирования струн, в которых уже наличествует жизнь в самом высоком её проявлении.

– Выходит, жизнь – это свойство материи? Хотя и здесь вы привычно не смогли обойтись без сложноподчинённой иерархии! – Бохумир полагал, что его вопрос так и останется вопросом, однако ответ всё-таки последовал.

– Что вы так сосредоточились на материи, как будто кроме неё ничего нет! Материя способна являть собой разнообразные формы сознания, но сама жизнь имеет нематериальную природу, хотя вы упрямо держитесь обратного!

– Материя – есть порождение жизни?

– Не только материя. Как можно искать то, о чём не имеете ни малейшего представления? Жизнь первична, и вам необходимо понять что же это такое.

Бохумиру показалось, что собеседник ехидно усмехнулся и в его глазах засветились прыгающие игривые огоньки.

Бохумира это почему-то сильно разозлило. Ему не нравились наделённые сознанием бозоны и дышащая ему в затылок разумная тёмная энергия. Но его визави всё-таки раздражал сильнее, несмотря на вполне себе пристойный вид антропоморфного существа.

С наличием сознания высшего иерархического порядка Бохумир ещё как-то готов был мириться, но вот с чувственным превосходством – уже никак нет!

– Какого чёрта! – вырвалось у Бохумира.

– Чёрта, говоришь?! – обрадованно проорал собеседник так громко, что Бохумиру показалось, что у засохшего векового дуба переломился узловатый полутораметровый ствол. – Во-во! И я тоже так думаю!

Антропоморфный собеседник задорно и гулко захохотал.

Только Бохумиру было отчего-то совсем не смешно.

Никто не желал объявляться последним, хотя Воджтеч настойчиво такового искал. Люди демонстративно отворачивались или делали вид, что это их никоим образом не касается. И как бы ни уверял Воджтеч собравшихся, что после чистосердечного признания незавидный титул «последнего» уже законно перейдёт к нему, к Воджтечу, все по-прежнему упорно молчали.

Тогда вопрошающий решил пойти другим путём.

«Кто тут первый?!» – крикнул он в безмолвную толпу.

Сразу же отозвалось множество голосов – как уверенных и нахальных, так и вполне интеллигентных, но звучащих столь же убедительно и непреклонно. Вскоре между отозвавшимися, которые фактически разделись на два враждебных лагеря – «умеренных» и «нахрапистых», началась вялая словесная перепалка. Градус взаимной неприязни неуклонно повышался, пока, наконец, перепалка плавно не переросла в бодрую и злобную ругань. Впрочем, как и следовало ожидать, выкриками и оскорблениями дело тут не ограничилось – разогретые противники сцепились, и завязалась большая драка. Постепенно к потасовке присоединились и все остальные, те, чей подлинный статус так и не был объявлен публично.

В процессе выявления «первого» участники побоища совсем забыли про свои изначальные цели. Смысл пребывания здесь собравшихся был очевидно утрачен, только Воджтеч смотрел на происходящее гораздо шире: он полагал, что дерущиеся уже не помнили, почему начался весь этот сыр-бор и ради чего они навешивают друг другу звонкие тумаки и оплеухи.

И Воджтеч не ошибся! Когда заветная дверь открылась и был приглашён «первый», никто не откликнулся на прозвучавший призыв. Толпа пыхтела, ухала и материлась, извергая из себя пуговицы и рукава.

Стараясь никого нечаянно не задеть, Воджтеч аккуратно преодолел кипящее поле боя и закрыл за собой дверь по законному праву «первого».

Сложно сказать, когда к Андэлю прицепился этот дар. Возможно, он существовал с самого его рождения, но только вот объявился совершенно случайно, когда Андэль, прикомандированный к загородной промплощадке, возвращался после рабочей смены в заводское общежитие. Обычно он шёл туда вместе с местными служащими по заасфальтированному проезду между складами, но на этот раз Андэль решил пойти не в общем потоке, а самостоятельно – через старые гаражи.

Вначале ему понравилась забытая, заросшая ромашкой и подорожником тропа, однако вскоре он пожалел о принятом решении. Тропинка куда-то исчезла, и под ногами начали попадаться ржавые железяки и строительная арматура, не говоря уже о том, что постоянно приходилось обходить колдобины и маслянистые лужи, как будто здесь недавно случилось масштабное подтопление мазутом или ещё неизвестно чем. И тут Андэль неожиданно для себя полетел. Так, совсем невысоко, в метрах двух-трёх от земли.

Все его попытки взять выше не принесли заметного успеха, хотя немного приподняться Андэлю было попросту жизненно необходимо: ему то и дело приходилось уворачиваться от свисающих кабелей и многочисленных проводов, всяких там торчащих шестов и бетонных балок.

Тем не менее его первый полёт можно было бы назвать вполне успешным, если, конечно, не считать касательного столкновения с крепёжным швеллером стальной фермы, внезапно выплывшей из-за кирпичной стены, оказавшейся столь высокой, что пришлось облетать её по всей длине.

Андэль терялся в догадках, где бы он мог с пользой применить обнаруженный у себя дар. Цирк и эстраду он отбросил сразу – зритель там во всём видит и предполагает подвох, а у Андэля-то – никакого обмана, ничего иллюзорного! Перебирая всё, Андэль понял, что такому таланту решительно нет никакого практического применения. Город совсем не был приспособлен для подобного вида передвижения, а за городом ему мешали деревья и водоёмы. Всё-таки летать он умел недалеко и невысоко, да и в полёте чувствовал не только многокилометровый спуд атмосферы, но и тяжесть собственного тела, неприспособленного для приятия воздушной среды.

Нет, но должен же быть хоть какой-нибудь смысл в дарованной тяжести бреющего полёта, в открывающихся ему с высоты далёких манящих горизонтах и особом чувстве освобождения тела от довлеющей власти земли! Да, всё это было даровано ему, только, собственно, зачем? Андэль много раз слышал об исключительной важности и ответственности таланта перед не имеющими такового, о необходимости его беречь и развивать, но как соблюсти эти предписания ему, Андэлю?! Он так и не понимал, что всё-таки мешает ему стремительно взмыть в небо и отчего на доступной высоте земля мстительно чинит ему всяческие препоны, создавая помехи полёту, точно он самолично презрел незыблемый природный закон, получив невозможную для человека способность летать. Ведь на то он и дар, чтобы иметь особенное, надличностное происхождение.

«Как же верно некогда говорил поэт – “дар напрасный, дар случайный”, – изумлялся Андэль. – Неужели и он тоже мог переживать нечто подобное? Хотя навряд ли, он-то как раз летал высоко!» Загадки таланта, избранничества и призвания так и оставались для Андэля делом весьма сомнительным и непостижимым. Он по-прежнему с боязнью смотрел на землю с высокого этажа и по-прежнему, вдали от человеческих глаз, летал над ровными полями, распугивая птиц и насекомых своими тяжеловесными нескладными полётами. Лишь ночью Андэлю часто снилось, как он вместе с чайками кружит над безбрежностью моря и взлетает высоко в небо, приближаясь к самому солнцу, где вопреки предписанному светилу дару гореть, оказывалось гораздо холоднее, нежели внизу.