Рукия была санитаркой в этом пропахшем старостью гареме, где безраздельно царствовал сорокапятилетний восточного вида мужчина. Ее, единственную изо всего обслуживающего персонала, Бени держал не за то, что она была женщиной, а потому что она работала, и много работа здесь. Двор с зеленой травой, вымощенные разноцветным камнем дорожки, кухня, в которой сукразитные шарики – по распоряжению хозяина – шли на счет, в огромных холодильниках гнили красные перцы, зеленые кабачки и желтые яблоки, эти семь комнат старческой безысходности – все тщательно обихаживалось ею – полноватой тридцатилетней арабкой с открытым приятным лицом и покладистым характером. Наверное, хозяин дома, Бени, не обошел бы своим вниманием и ее – ее круглое лицо было миловидно, большие черные глаза смотрели застенчиво, а крупные губы всегда улыбались навстречу собеседнику. Скорее всего, в один из вечеров хозяин, ощутив очередной нестерпимый зуд похоти, увел бы и ее в маленькую комнатку, едва вмещающую белый металлический шкаф и две высоких кровати, и сделал бы своей наложницей, как и всех остальных работавших у него женщин. Но он боялся – и совершенно справедливо – остаться после этого не мужчиной, а то и вовсе трупом – нельзя без последствий надругаться над арабской женщиной.
Вечерами за Рукией приезжал младший брат и увозил ее в свой дом, где она жила вот уже почти два года. До этого она шесть лет была замужем. О том, что случилось в ее семье, Рукия рассказывала неохотно.
«У нас не могло быть детей, поэтому муж не захотел жить со мной. Он взял себе молодую жену», – говорила она обычно, опуская глаза и краснея, если кто-то спрашивал ее о семейной жизни.
Утром на смену придут Лиля и Светка. Сорокапятилетняя одинокая Лиля – постоянно ожидающая внимания хозяина и ревнующая его ко всем, кроме Ольги, и молоденькая, хорошенькая Светка – на данный момент любимая жена этого местечкового эмира. Она появилась в доме месяц назад, улыбнулась пухлыми губами, произнесла длинный монолог на родном языке Бени, ответила, улыбаясь, на его вопросы. Тоненькая ниточка трусов между округлых ягодиц была едва заметна под просвечивающим на солнце нежно-зеленым платьем с разводами ярких тропических цветов. Точеные ножки на высоких каблуках ступали легко. Все это вкупе решило исход дела. На третье дежурство Светка была определена в ночную смену, а на следующий день назначена старшей в доме после Бени, с приличной зарплатой медицинской сестры и полным отсутствием каких-либо обязанностей, кроме одной – ублажать хозяина. Да и то: зачем еще нужна медицинская сестра в месте, где из соображений экономии полностью отсутствуют какие-либо лекарства, только перевязочный материал, присыпка да йод
Она прекрасно справлялась, и через две недели вся власть в доме оказалась в ее руках. Вся, которую позволил ей взять он – повелитель женщин, старух и четырех бессильных стариков, которые были уже почти мертвы, но помнили, что когда-то, очень давно и они были всемогущи.
Бени ушел. Бледно-желтая луна на тонкой ножке освещала зеленый газон, цветы вдоль дорожек, молодую крепкую пальму. В столовой ветер и свет фонаря рисовали через кружевные занавески колышущиеся узорные тени. Было душно и влажно. Ольга включила кондиционер: Бени уехал и уже не появится сегодня, и никто не будет ругать ее за транжирство, а в доме станет хоть чуточку прохладнее. Она закрыла входные двери и обошла дом. В последней комнате во сне громко всхрапывала Соня. Ольга по-кошачьи тихо прокралась мимо ее двери, чтобы не разбудить эту грозную и в восемьдесят лет старуху. В комнате Александра она услышала слабое постанывание, вошла: на освещенном лунным светом лице спящего старика светилась улыбка.
– Старый хрыч! Давно уже ничего не может, а туда же!
Она наклонилась и хлопнула рукой где-то посередине между торчащим животом и коленями. Старик вскрикнул и открыл глаза.
– Что, сны не дают покоя? – спросила Ольга по-русски.
Старик страдальчески улыбнулся, неловко высвободил из-под простыни руку и схватил за край ее коротенькой маечки.
– Да отстань ты, – Ольга стукнула его по руке, – Спи уже.
Глава 9
Все проблемы разрешились в один день. Мои ученицы успешно выступили на соревновании. Я позвонила в консульство в Москве, и там сообщили, что можно приезжать за паспортом. А Лена, с которой мы вместе ходили на ирландские танцы, согласилась позаниматься с моими красавицами, пока я буду в Берлине.
«Живи, сохраняя покой. Придет весна, и цветы распустятся сами», – говорят китайцы. К сожалению, со способностью «сохранять покой» у меня не всегда был порядок. Но цветы распустились)
Все завертелось со страшной, все нарастающей скоростью. Я ехала в Германию! Я ехала в Германию?! Я ехала в Германию, о, ужас! Через пару недель я должна была оказаться в чужой стране, а меня начали одолевать сомнения. Готова ли я уехать из любимого города и жить вдали от родных и друзей совершенно одна? Я совсем не была уверена в этом. У меня не было жилья. У меня было совсем немного денег. Я не понимала, смогу ли я найти подработку в Берлине.
Вот тут-то мне стало по-настоящему страшно.
Все жили своей жизнью – работали, учились. Слава занимался ремонтом машины и оформлял загранпаспорт. Эдик участвовал в выставке молодых художников со своими мрачноватыми полотнами. Лучшая подруга Лиза, полгода назад уехавшая в Москву, готовилась к свадьбе. Я должна была решиться или отказаться от своей затеи.
«Если не поеду сейчас, потом буду жалеть об этом», – думала я,
«Жалеют обычно не о том, что сделали, а о том, чего не сделали, – поддержала меня мама. – В крайнем случае, всегда сможешь вернуться»
Этот довод убедил меня.
У меня был билет до Берлина. В-общем-то и все! Негде жить? Я оповестила об этом знакомых, и за неделю до отъезда фантастическим образом появилась квартира в респектабельном районе Берлина – Шарлоттенбурге. Ее хозяйка, Олеся, была давнишней институтско-кавээновской приятельницей моей сестры, Маши. Маша, хвала ей и слава, несмотря ни на что, частенько выручает нас, своих родственников, в непростых ситуациях. У нее огромный круг общения.
Олеся уже много лет жила в Германии, работала в крупной автомобильной компании и через неделю уезжала на месяц в командировку. У нее тоже была своя заинтересованность во мне, но я в тот момент еще об этом и не подозревала. Я просто прыгала до потолка от счастья: все складывалось, у меня есть, где остановиться на первое время в Берлине! Я еду, еду! За месяц я как-нибудь освоюсь в городе и найду какую-никакую квартирку или комнатку. Я была в этом убеждена.
Глава 10
В самолете Аурель вспомнил брата. Если бы тот не приболел в начале осени, возможно, сейчас они летели бы в Израиль вместе. Брат был на два года младше, и они были абсолютно разными: Аурель пошел в отца, а брат был похож на мать. С братом они были очень близки. Они многое пережили вместе
Сначала это был уход из семьи отца. Младшему тогда было десять, а Аурелю двенадцать лет, и он помнил, как плакала совсем еще молодая мать, как вмиг опало ее лицо, и потухли глаза. Потом она справилась с горем, расцвела краше прежнего, научилась растить детей одна, полагаясь только на себя и на подросших сыновей, но в первые дни, недели, месяцы ей было невыносимо тяжело, и они умирали вместе с ней.
Потом было замужество матери через восемь лет. К тому времени они привыкли жить втроем, и, казалось, были абсолютно, безоблачно счастливы, а мать однажды, улыбнувшись, сказала, что, слава Богу, дети выросли, и она может попытаться устроить свою жизнь. Вскоре из Бухареста приехал тонконогий пижон с труднопроизносимой фамилией, подхватил улыбающуюся мать, ее чемоданы и увез в неизвестном направлении. Как оказалось, навсегда.
Через двадцать лет произошло еще одно событие: возвращение в родные края отца. К тому времени брат уже девять лет был женат, но его, как и раньше, тяготило его сиротство при живых родителях.
Отец вернулся побитый жизнью, несчастный, с оползшей книзу правой частью лица, и брат, позабыв обиды, взял отца в свой дом. Этого можно было не делать – у отца в Плоешти в большом доме жила одинокая престарелая сестра, и Аурель надеялся… Но брат поступил по-своему. Аурель отступил тогда в сторону в напряженном ожидании – они с отцом слишком хорошо чувствовали друг друга. Нужно было предостеречь брата, и он, как мог, сделал это. Но запретить он не мог – это значило пойти против отца.
