Расплескался дождем в велюре безобразный ненужный вздор.

По бумаге тянулась растра от рождения до одра.

Экипаж пистолета молит их отправить в последний бой.

Только тихо поет железо, отбивая неровный такт.

Остается немного боли – механизмы давали сбой.

От бемоли и до диеза, ноты, плюнув, ушли в антракт.

Экипаж пистолета шепчет о спасении у виска.

Бесполезное слово «дальше»  заблудилось в потоке фраз.

Поиграли на чет и нечет, от того и берет тоска.

…Экипаж пистолета с маршем выполняет немой приказ.

За окном умирает день. Плачет дождь за немым стеклом.

Носит осень стальной шелом, разливая под ноги глень

Ей к лицу и другой фасон, где все ярко, и так пестро.

И я в руки беру перо.

Я рисую свой светлый сон.

Я рисую стеклянный дом. В его окнах зверей и птиц.

Вижу в сводах пустых страниц пару ив над седым прудом.

«Это трудно, но сможешь – грезь», шепчут мне под рукой листы,

Я рисую траву, цветы.

Я отныне живу лишь здесь.

Обвожу свой волшебный сад, тает время в моих стенах.

Я живу в своих детских снах. Я совсем не хочу назад.

Я стираю земную тьму. Черным цветом веду порфир

Мне не нужен реальный мир.

Да не нужен и я ему.

Вот звезда упадет, рябя, вот луна серебрит холмы.

Я сбежал из своей тюрьмы. Я, как будто, забыл себя.

Здесь не будет других людей. Мной гордился бы сам Фуко.

Здесь спокойно и так легко –

В целом мире моих идей.

Я рисую ночную тишь, черный бархат в стальном шитве

Вольный ветер в густой листве, росчерк звездный на скате крыш.

Кружева в полумраке вьют, ходит дождь в шерстяном пальто.

Мне не нужен теперь никто.

Наконец я нашел приют.

Где стеклянная ночь темна, где коврами легли цветы,

Где иду по тропе мечты, а в ладонях поет весна.

Где на небе разлит эфир, где страницы забытых книг.

В Доме Скорби сейчас возник

Мой волшебный хрустальный мир.

Изо льда и стекла халат – доктор белый, как черный цвет.

Приговором любой ответ. Каждым словом грохочет млат.

Где-то дождь за окном затих, да и ветер успел уснуть.

Доктор знает простую суть:

Кто-то болен из нас двоих.

Голос тихий, как будто сплин. Доктор белый, как будто ночь.

Говорит, что хотел помочь. Только клином ломают клин.

Череда золотых колец в застекленных седых веках.

Но мой мир у него в руках.

И я понял, что доктор – лжец.

В черной трубке истлел табак. Серый дым оплетал края.

Целый мир, где остался я, брошен в мусорный грязный бак.

На земле, под сухой травой, втоптан мир в кружева стукко

А ведь мне было так легко.

Мне казалось,  что я живой.

Где стеклянная ночь темна, где коврами легли цветы,

Где я шел по тропе мечты, а в ладонях звала весна.

Где на небе разлит эфир, где луны золотой изгиб…

…В Доме Скорби опять погиб мой измятый волшебный мир.

Я выбиваю в стенах кирпичи.

Я одержим внезапною догадкой.

Там где-то жизнь, за каменною кладкой,

Там где-то свет. И солнце. И лучи.

…Дороги нет. Хоть смейся, хоть кричи.

И только ночь глядит в меня украдкой.

Опять мой дом, холодный и больной.

Стянуть пальто, пройти к скрипящей двери.

Всегда одно. И только в новой мере.

И пустота. Во мне. И надо мной.

Ничто, увы, не вечно под луной.

Ничто, увы, не вечно в эфемере.

Зовет окно. Пустое, как и я.

Горит фонарь в вуалях паутины.

На зеркалах – следы болотной тины.

Я потерял начало и края.

И звездный свет, вершиной острия,

Рисует мир. И черные картины.

Я опьянен безглазой темнотой,

С небес луна в пылающей карете,

Я вижу мир, и мыслю в черном цвете!

…Я догорел. Я сдался. Я пустой.

Я на краю. Над крошечной чертой.

И ни за что отныне не в ответе.

Втекает ночь в стекло разбитых глаз.

Холодный страх. Два кубика. Под кожей.

Хрустальный мир. Родной и непохожий.

Закрыть окно, включить на кухне газ.

Чужая жизнь, и в профиль, и анфас:

А где моя? На вешалке. В прихожей.

Мой разум пуст, как пусто решето.

Вокруг меня очерченные метки.

Я заперт сам, в своей бетонной клетке.

Я одинок. Я брошен. Я – ничто.

Надеть петлю и старое пальто.

Я просто лист, что сорван с чьей-то ветки.

Марать листы, выплескивая бред,

Искать в тиши, потерянные нотки.

Найти ключи от крохотной решетки.

Я осознал единственный секрет.

Под едкий дым дешевых сигарет,

И вкус вина, комком застрявший в глотке.

Я потерял желанья и покой,

И даже сон, меня оставил ныне.

Внутри меня сгоревшая пустыня,

Омытая иссохшею рекой.

Я рву стихи недрогнувшей рукой,

Отдав себя отчаянной гордыне.

Стенает век за крохотным окном,

И осень мчит, в своей горящей связке:

Безумный вальс в пурпурно-алой краске,

Разбавленной дождями и вином.

Всегда одно. Навеки об одном:

Нет ни чудес, ни волшебства, ни сказки.

Безумный вальс на тлеющем угле,

В костюмах из узорного металла.

Я бьюсь о грани Вашего бокала,

Я оседаю пылью на земле.

Я где-то там. Внутри. В кромешной мгле,

Ищу себя. Хотя меня не стало.

Слепящий свет, вверху, над головой,

Поднять глаза? Зачем? Что в этом толку?

Разбить себя. На части. По осколку.

О камень безразличной мостовой.

Я, лишь земля, под высохшей травой.

Я старый том, поставленный на полку.

Звенят в кармане ржавые ключи.

В висках звучит тоскливая челеста,

От глупых слов, и до скупого жеста.

Шизофрению в студию, врачи!

…Я выбиваю в стенах кирпичи.

В прекрасный мир.

В котором мне не место.

Я сжигаю в камине кукол, с тихой полночи до зари.

Я мешаю седые угли, и смотрю в языки огня.

За окном, тишину баюкал, проиграв сам с собой пари

Тихий ветер, да месяц смуглый, до конца позабыв меня.

Веет жаром нутро камина: те сгорели, а те – сгорят.

Все нелепо и все неважно – колыбель и высокий мар.

Так безлюдно и так пустынно. Только кукол безмолвный ряд

Мою жизнь превратил однажды, в бесконечный ночной кошмар.

Я не сплю, я борюсь с дремотой, хотя тьма навевает сон.

Я смотрю, как сползает краска с разрисованных белых лиц.

Как огонь высекает ноты, как сгорает в дыму виссон,

Как в золе умирает сказка, разыграя последний блиц.

В старом доме царит молчанье. Только где-то поют дрозды.

Только тихо трещат поленья, да клубится, танцуя, дым.

Хороводом цветов клечанья заперт мир от чужой беды –

Там огонь, перевитый  тенью, был прозрачным, а стал седым.