- Какая прелесть! - восхитилась Наталья Львовна и поставила их в вазу на стол.

- Сейчас еще принесут, - вот увидите! Это они сговорились! - уверяла она Ундину Карловну.

Но суровый Макар Макухин не догадался прислать букета.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

"ДОГОНЮ, ВОРОЧУ СВОЮ МОЛОДОСТЬ!"

В начале декабря на Перевале часто слышны были короткие револьверные выстрелы: это Алексей Иваныч занимался стрельбою в цель. Он ставил вершковую доску-обрезок в два с половиной аршина то на двадцать пять шагов, то на тридцать и выпаливал в него пачки патронов. Обрезок он расчертил и разметил, завел было сложную ведомость, куда заносил тщательно каждую пулю: такая-то в голову, такая-то в грудь, в бедро, в живот, в ногу, - но ведомость эту скоро бросил. Собаки сначала встревоженно лаяли, потом привыкли (только прибегал на время стрельбы чей-то гончак с нижних дач, должно быть Гречулевича, и все скакал около). Потом увлекся этим старый полковник: он тоже укрепил рядом подобный же обрезок, становился перед ним по всем правилам стрелкового устава и палил.

- Человек должен всегда уметь защищать себя от оскорбления, - не так ли? - говорил Алексей Иваныч.

- Дорогой мой, это - сущая правда, - соглашался Добычин.

От старости у него сильно тряслись руки, но стрелял он все-таки лучше Алексея Иваныча и после особенно удачного выстрела говорил:

- По-нашему, по-армейски, - вот как... а как по-вашему?

- Кажется, есть особые какие-то дуэльные револьверы... есть? спрашивал его Алексей Иваныч.

- Конечно, непременно есть, мой дорогой: пистолеты... на один заряд.

- И как их... в каждом городе достать можно? Конечно, где есть магазин оружейный...

- Ну, само собою разумеется, наверное... Хоть две-три пары да есть: на любителей.

Потом, к случаю, он вспоминал, какие были стрелки в его батальоне:

- В этом отношении у меня знамя высоко держали - о-о!.. На офицерской стрельбе даже, - у кого пять пуль в мишени или четыре, - я всех обхожу по фронту. "Спасибо, капитан. Спасибо, поручик..." Но три пули - это уж нет, позор и стыд... У меня в третьей роте чудеса делали: из старых солдат без значка ни од-но-го!.. По шестидесяти пуль в колонну залпом на тысячу пятьсот...

- Да, это хорошо, - рассеянно поддерживал Алексей Иваныч.

Вскоре Алексей Иваныч исчез: и агент пароходства, и пристав, сам всегда провожавший на пароход лодки, озабоченный жуликами, и Павлик даже, и Добычин - знали, куда он поехал ночью. Но собрался он как-то неожиданно, еще за час до отъезда не думая, поедет сегодня или нет. Наскоро захватил маленький чемодан, бурку и вдруг пошел своим суетливым шагом через Перевал, когда уже сияли перед самой пристанью цветные огни: на мачте - зеленый, на левом борту - красный, на правом - голубой. Думал было уехать незаметно и не мог, конечно.

Ночь была тихая, спать не хотелось, да и очень беспорядочно было на душе. Бродил по палубе, по привычке во все вглядываясь: в бочки с маслом, в ящики с поздними фруктами, в рогожные тюки с размашистыми надписями и скверным запахом.

На палубе, в теплой близости трубы, спало несколько человек простонародья и грузин, и когда Алексей Иваныч остановился около них, всматриваясь и обдумывая каждого, поднялась какая-то лохматая старая голова и проговорила не спеша:

- Как благий, той ночью спить, того, как ночь, у сон клонить... а злодий, - вин встае и ходе.

- Что-что? - удивился Алексей Иваныч.

- Злодий, кажу, - злодий... вин ночью встае и ходе.

Алексей Иваныч даже пощупал рукой фуражку, - есть ли на ней инженерский значок и кокарда, и повернулся к фонарю так, чтобы старику их было отчетливо видно. Потом вздохнул и проговорил кротко:

- Спи, дурак.

Потом он подумал, что едет он только затем, чтобы отомстить Илье. Может быть, старик это самое и угадал (кто их знает, этих стариков, что у них за чутье?), угадал, потому и сказал о нем: злодий... Ночь была светлая, и берег прозрачно чернел, и дрожало над черно-серебряным морем такое множество звезд, что было страшно.

На грязном дворе палубы, на носу, стояли быки - при тусклых, закопченных фонарях что-то многорогое, безумно странное, а около камбуза широкий кок и узкий буфетчик спорили, один круглым голосом, с рокотком, другой колючим:

- Осип Адамыч, вы ведь этого не знаете, а говорите: быть не может. Я же больше вашего плавал, значит, я больше видал. Если говорю я, что в Бейруте есть русское училище, - значит, я это точно знаю, что говорю.

- Быть не может.

- Опять начинай сначала: быть не может... Вы говорите: быть не может, а я вам говорю, что даже учат там по-русскому, если хотите знать.

Оттого, что где-то в Бейруте действительно, может быть, есть русское училище, Алексею Иванычу стало так тоскливо: зачем? Даже плечами пожал и прикачнул головою.

Глядел на мачты возносящиеся, на шипучую воду, - могучий стук машины слушал, все было ненужное, чужое.

Таким же чужим и странным показалось все, когда проснулся на другой день в каюте: не сразу вспомнил, куда и зачем едет.

Когда же, умываясь, ощупал он свой револьвер, почему-то вспомнился стишок: "Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал..." Каждое слово тут было такое шипящее и звенящее, как косы на сенокосе. Так и звенел по-комариному, надоедливо, этот стишок весь день: вдруг возникнет откуда-то и зазвенит.

Все время отчетливо представлялся Илья: лицо выпуклое, бритое, волосы длинные, черные, пенсне, галстук пестрый, на часовой цепочке штук двенадцать брелоков (теперь, должно быть, еще больше), - большая уверенность в себе и во всем, что делает.

Это к нему теперь он. Стук парохода, почти бессонная ночь, потом еще такие же ночи, все дорожные дрязги, неудобства, гостиница - все для него. Хотелось долго, до устали ходить по палубе; пелось про себя и вполголоса: "Ползет на берег, точит свой кинжал!" Была какая-то неловкость в кисти правой руки, в плечах, в левой стороне шеи. И что-то похожее на Илью было в полном бритом лице актера, который ехал в одной с ним каюте.

С этим актером он обедал, пил чай, ему говорил о своем близком знакомом, лесничем, который убил любовника своей жены.

- Он всадил в него четыре пули: раз, два, три - таким образом - и сюда четвертую: в грудь, - две безусловно смертельные, в плечо - легкая рана, и в голову - навылет...

- Пус-стяк! - радушно отозвался актер.

- Предупредил его честно: все, что было раньше, - прощаю, но-о... если придешь еще раз, и я застану, то, любезный, - вот! Это всегда при мне, видишь - вот!

И Алексей Иваныч зачем-то с силой выхватил и показал актеру свой револьвер.

Тот взял его, повертел в руках, осторожно спросил: "Заряжен?" - и поспешно отдал его назад.

- Он предупредил его честно, - продолжал Алексей Иваныч, - и если тот вне всякого сомнения, негодяй - не подумал даже так же честно уйти, навсегда оставить в покое, то он полнейшее имел право так поступить, как поступил. И никаких разговоров. Иначе не мог и... иначе никак не мог... Да разве это не огромное мужество, скажите, предупредить спокойно?.. Это - огромнейшее мужество, вне всякого сомнения... И как от человека требовать больше? Кто смеет требовать большего? Даже и закон не смеет!.. И вот в результате четыре пули!

- Пус-стяк! - добродушно поддержал актер.

- Я понимаю, - взяв его за борт пиджака, продолжал горячо Алексей Иваныч, - что он не разглядел, он не догадался, не подумал даже, что посягнул на святое, на святыню - да еще на какую святыню, негодяй! Иззуй обувь с ног твоих, - вот на какую!.. Но раз ты посягнул, - закон возмездия, ты - труп.

- Пустяк! - весело улыбнулся актер; должно быть, это было его любимое слово.

Алексей Иваныч приехал днем. Обедал в пустом ресторане, где на стене висело чучело сороки, а под ним подпись: "Прошу снимать шляпы". Пес толстый и пестрый стоял около его стола и, как чучело, тоже совершенно спокойно, даже не виляя хвостом, избочив слюнявую морду, ждал подачки.