Попрыскивал дождик, и от моря к горам поднялась пышная четырехцветная радуга, - мост между стихиями, которые суетно разделял теперь Алексей Иваныч, и в один конец радуги попал баркас с чем-то тяжелым, и до того засиял всеми парусами, что вот-вот улетит в небо, а в другой - купа высоких тополей, теперь ставших просто сказочными деревьями.

На Перевале Тахтар пришел к даче Шмидта. Все дачи тут строились при нем, а так как он вечно торчал на набережной, то знал даже и помнил, какой материал для них возили, на чьих лошадях, когда именно это было, какой подрядчик строил, сколько ему переплачено зря, во сколько заложена какая дача и какая не заложена еще совсем, - потому что хозяин или ни к чему богат или очень глуп, - какие дачники жили на такой-то даче и в таком-то году, и почему в следующем году перешли они на другую дачу, и много еще всякого; огромное количество этих знаний давно уже поселило в Тахтаре какое-то свое отношение ко всему кругом: была некоторая снисходительная любовь и иногда довольно живой интерес, но совершенно никакого уважения.

Наталья Львовна стояла на балконе, смотрела на конец радуги, погруженный в море, видела, как вошел во двор какой-то восточный человек с пучком хризантем, у калитки разговаривал с Иваном (который головой кивал на балкон, а ногами отшвыривал наседавшего Гектора), а потом направился прямо к ней, выпустив назад свою дубовую палку и виляя ею равномерно, как хвостом.

Был он в коротенькой дубленой горной куртке, с вытертым бараньим воротником и в старой шапчонке и, пока подходил, сильно выставляя вперед колени, усиленно докуривал трубку - немного уж оставалось, а бросить жалко.

"Вот прекрасные цветы какие! Непременно куплю", - подумала Наталья Львовна, но Тахтар, подойдя, кивнул ей головою, чуть сдвинув шапчонку, протянул букет, очень выразительно посмотрел на нее стеклянно-желтыми, древнейшими хитрыми глазами и коротко добавил ко всему этому:

- Тибе!

- Что это значит? - Цветы Наталья Львовна взяла и спросила: - Сколько хочешь за них?

- Не надо деньги... Тибе! - спокойно повторил Тахтар, еще выразительнее поглядев.

- Ах, это "букет"!.. Ну, значит, не мне - ты перепутал. Возьми-ка его.

- Тибе! - отступил на шаг Тахтар, колыхнув китайский ус улыбкой, все понимающей.

- Что ты выдумал еще! Конечно, не мне! Возьми назад!

- Зачем не тибе?.. Зачем назад?

Тахтар даже пожал узкими плечами, загнул еще круче черный нос и выпятил обе губы, а желтые глаза сделал такими загадочными, что Наталья Львовна спросила наконец:

- Да от кого же?

Тут проснулось в ней что-то: показалось, что букет этот от того, о ком она думала (потому что она действительно думала), от того, кого, не надеясь дождаться, ждала все-таки (потому что смутно и неуверенно она ждала), - и вот пришло, настало, - и, не в силах сдержать себя, она покраснела радостно, а Тахтар приблизил к ней черное, с проседью на небритом подбородке, узкое лицо и сказал таинственно, точно гадать собрался:

- Богат чиловек!

- Приезжий?.. Из гостиницы?

- Приезжай - как знаем: богат чиловек, бедна чиловек?

И опять бросил значительный косвенный взгляд.

- Здешний, значит?

- Ну да, здешня чиловек.

А в это время почти одновременно отворилась дверь из кухни и выглянуло любопытное безбровое, конопатое, красное и потное лицо Ундины Карловны, а из окна показалась голая и тоже красная голова отца, но не поэтому бросила Тахтару обратно букет Наталья Львовна: если б и одну ее встретил где-нибудь на прогулке Тахтар, - так же полетел бы в него букет.

Когда подымался сюда Тахтар, он соображал, что вот эта барышня, к которой его послали, даст ему на чай мелочь, но он потом постарается рассказать ей что-нибудь жалостное: "Зима... Приезжий - нет... На скрипке играем, когда свадьба... каждый день разве свадьба? Конце концам, куда пойдем? Дети много... Что будем кушай?.. Три маслинка - десят вилка..." еще что-нибудь такое скажет, и барышня, - все барышни добрые, потому что все глупые, - прибавит ему мелочь.

Но когда полетел в него букет, он растерялся.

Он поднял было его, посмотрел на него и на Наталью Львовну, сверкнув белками, ширнул в наседавшего Гектора палкой, еще хотел сказать что-то последнее, но, видя, что барышня ушла уже с балкона в комнаты, запустил в Гектора белыми хризантемами и, выходя с дачи, сильно хлопнул калиткой.

Вниз, в городок, пошел он совсем сердитый: и на въедливый дождик, и на скользкую дорогу, и на пышную радугу, и на белые цветы, и на глупую барышню, и больше всего на Федора Макухина, который его послал.

А час спустя, когда уж и дождик перестал, и солнце начало садиться прямо на распростертые сучья буков на верхушке Таш-Буруна, и над морем, над самым горизонтом зазолотели уж вечные (бесполезно даже и утверждать, что невечные), спокон веку отдыхающие там облака, - показался снизу еще какой-то, только уж не цыган, а русский, обстоятельный телом, с окладистой рыжей бородой, видимо, дворник или садовник с какой-нибудь дачи на берегу (не из города шел, а с берега, с этой стороны). Подпирался палкой и отдувался, потому что подъем отсюда был крут, и все поглядывал наверх, много ль еще осталось ходу.

Когда стал подходить ближе, с дачи Шмидта увидали, что направляется он к ним и что выражение лица и фигуры его чрезвычайно деловое. В левой руке держал что-то белое, но заключить уверенно, что это тоже букет, нельзя пока было, видно было только что-то, завернутое в белую, не газетную бумагу и легкое на вид.

Когда же вошел он в калитку, ища глазами, к кому бы обратиться с расспросами, а потом, увидя Ивана на перекопке персиков, подошел к нему, Наталья Львовна сказала отцу преувеличенно скорбно:

- Конечно, еще букет!.. И я уж теперь догадалась, от кого: вчера с какими-то тремя дураками познакомил меня Алексей Иваныч; это, наверно, от них.

Когда же человек с окладистой бородой (в лиловом пиджаке и в картузе, как у Мартына, с околышем из Манчестера) направился тоже к балкону, Наталья Львовна толкнула отца:

- Папа, гони его вон!.. Я к нему ни за что не выйду! Тот букет швырнула, - и очень рука болит, - а теперь еще...

- Ага!.. Хорошо! - угрожающе сказал полковник, надевая фуражку.

И, выйдя на балкон к рыжему, он спросил строгим рокотом:

- Кого надо, любезный?

Тот снял картуз и протянул букет:

- Вот прислали тут... барышне...

- То есть дочери моей... кто?

- Точно так... барин, - помещик Гречулевич.

- Гм... помещик?

Полковник покосился на окно, кашлянул и спустился с балкона, медленно размышляя.

- Дочь моя больна... поэтому...

Он совершенно не знал, как поступить с букетом помещика. Он прошел несколько шагов по дорожке, почесал переносье... Рыжий шел за ним.

- Гм... помещик... Что же, он здесь на постоянном жительстве?

- Да... Они... вот там ихняя дача... за косогорьем, отсюда незаметно... на берегу.

- Ага!.. Се-мей-ный? (Еще несколько шагов вперед.)

- Никак нет... Человек холостой.

- Так... служит где-нибудь? Не чиновник?

- Нет, так, по домашности... по хозяйству.

- Вот что, любезный... (Это уж, подходя к калитке.) Дочь моя больна, поэтому... - Он вынул кошелек, долго в нем рылся, нашел, наконец, двугривенный. - Вот!.. Что же касается букета и прочее... скажи, братец, что-о... передал! Только не самой барышне лично, так как больна... Понимаешь? Больна!.. Можешь даже тут его где-нибудь положить... Вот так... С богом теперь!

Ни из окон дома, ни с балкона не видно было, как беседовал полковник с рыжим садовником; когда же он вернулся, Наталья Львовна спросила с явным любопытством:

- Ну, от кого?

- Какой-то, видишь ли, Гречулевич, - по-ме-щик!

- Ну да, - я так и знала! Это из трех из этих... с хлыстом, в ботфортах... А какие цветы?

- Ну уж, не посмотрел... Хотя, если тебе угодно... Букет, конечно, тут брошен - пошли Ивана.

Иван принес букет, оказались тоже огромные хризантемы, только розовые.