Мы с Бланкой решили, что нам нужно поговорить с Мануэлем о его прошлом, и жаль, что Даниэль не может помочь нам — ведь при вмешательстве такого типа присутствие профессионала оправдано, даже если это начинающий психиатр, как он. Бланка утверждает, что к переживаниям Мануэля следует относиться с такой же заботой и деликатностью, которой требует его аневризма, потому что они заключены в пузырь памяти, который, лопни он внезапно, может его уничтожить. В тот день Мануэль отправился в Кастро за какими-то книгами, а мы воспользовались его отсутствием, чтобы приготовить ужин, зная, что он всегда возвращается на закате дня.

Я начала печь хлеб, как обычно делаю, когда нервничаю. Я успокаиваюсь, когда тщательно вымешиваю тесто, придаю ему форму, ожидаю, пока сырая буханка поднимется под белой тканью, выпекаю её до румяной корочки, а затем, ещё тёплую, подаю друзьям — успокаивающий и священный ритуал. Бланка приготовила безупречного цыплёнка с горчицей и французским беконом, что так любит Мануэль, а на десерт подала каштаны в сиропе. В доме было уютно, пахло свежеиспечённым хлебом и рагу, медленно тушащимся в глиняном горшочке. Вечер был скорее холодный и спокойный, с серым небом, но без ветра. Вскоре будет полнолуние и ещё одна встреча русалок в небольшой пещере, чреве Пачамамы.

После операции аневризмы между Мануэлем и Бланкой что-то изменилось — их аура так и сияет, как сказала бы моя бабушка, теперь у них появился этот мерцающий свет, который бывает у ослеплённых людей. Есть и другие, более очевидные признаки: причастность во взгляде, необходимость прикоснуться друг к другу, взаимное угадывание намерения и желаний друг друга. С одной стороны, я рада видеть то, чему я способствовала много месяцев, а с другой — я переживаю за своё будущее. Что будет со мной, когда они решат погрузиться в ту любовь, которую они откладывали на столькие годы? В этом доме мы не поместимся втроём, и дом Бланки тоже будет для нас тесным. Что ж, я надеюсь, к тому времени моё будущее с Даниэлем Гудричем прояснится.

Мануэль приехал с сумкой книг, которые заказал своим друзьям-книготорговцам, и романами на английском языке, отправленными моей бабушкой в город Кастро по почте.

— Мы празднуем чей-то день рождения? — спросил он, принюхиваясь.

— Мы празднуем дружбу. Как изменился этот дом с тех пор, как приехала американочка! — заметила Бланка.

— Ты имеешь в виду беспорядок?

— Я имею в виду цветы, хорошую еду и компанию, Мануэль. Не будь неблагодарным. Я буду очень скучать по девочке, когда она уедет.

— Неужели она собирается уехать?

— Нет, Мануэль. Я собираюсь выйти замуж за Даниэля, и жить здесь с тобой с четырьмя детьми, которые у нас появятся, — пошутила я.

— Надеюсь, что твой возлюбленный одобрит этот план, — сказал он тем же тоном.

— Почему нет? Это превосходный план.

— Они умрут от скуки на этом островном утёсе, Майя. Аутсайдеры, которые удаляются сюда, разочарованы миром. Никто не приезжает сюда раньше, чем начинает жить.

— Я приехала, чтобы скрыться, и смотрю на всё, что я нашла: вас и Даниэля, безопасность, природу и посёлок с тремя сотнями чилотов, которых люблю. Даже моему Попо здесь комфортно, я видела, как он прогуливался по горам.

— Ты пьяна! — воскликнул Мануэль встревоженно.

— Я не выпила ни глотка, Мануэль. Я знала, что ты мне не поверишь, поэтому я тебе об этом не рассказывала.

Это был необыкновенный вечер, когда всё вело к доверию: хлеб и цыплёнок, луна, выглядывающая из-за облаков, наша проверенная симпатия друг к другу, беседа, приправленная анекдотами и лёгкими шутками. Они рассказали мне историю своего знакомства и поделились впечатлением, что произвели друг на друга. Мануэль сказал, что юная Бланка была очень красивой — такой остаётся и сейчас — это была золотая валькирия: ноги, волосы и зубы — всё излучало безопасность и радость избалованной девушки. «Я должен был ненавидеть её за то, насколько привилегированной она была, но она покорила меня своей симпатией, невозможно было не любить её. Но я был не в состоянии покорить кого-либо, не говоря уже о такой недосягаемой молодой девушке, как она». Для Бланки Мануэль обладал запретной и опасной привлекательностью, он пришёл из отличающего от её мира, происходил из другой социальной среды и представлял собой политического врага, хотя и был гостем её семьи, она готова была принять его. Я рассказала им о своём доме в Беркли, почему я похожа на скандинавку, и о том единственном разе, когда видела свою мать. Я говорила о некоторых персонажах, с которыми познакомилась в Лас-Вегасе, например, о толстухе весом в сто восемьдесят килограмм с ласковым голосом, зарабатывающей на жизнь сексом по телефону, о паре транссексуалов, друзей Брэндона Лимана, которые официально поженились — она была в смокинге, а он — в платье из белой органзы. Мы поужинали не торопясь, а после, как и заведено, сели у окна посмотреть на ночь: они с бокалами вина, а я с чаем. Бланка сидела на диване, прижавшись к Мануэлю, а я на подушке на полу рядом с Факином, у которого был синдром брошенности с тех пор, как мы уехали в Сантьяго без него. Он следит за мной взглядом и не покидает меня, это неприятно.

— У меня сложилось впечатление, что эта маленькая вечеринка — ловушка, — пробормотал Мануэль. — Несколько дней что-то витает в атмосфере. Ближе к делу, девушки.

— Ты разрушил нашу стратегию, Мануэль, мы думали подойти к этому вопросу дипломатично, — сказала Бланка.

— Что вы хотите?

— Ничего, просто побеседовать.

— О чём?

И тогда я рассказала Мануэлю, что провела месяцы, выясняя, что же с ним произошло после военного переворота, потому что считала, что в глубинах его памяти остались гноящиеся, как язва, воспоминания, которые отравляют его. Я извинилась перед ним за то, что вмешиваюсь, мной двигала лишь большая любовь к нему; мне было жаль видеть, как он страдает по ночам от кошмаров. Я сказала, что на его плечах слишком тяжёлый камень, и если его не убрать, Мануэль будет жить наполовину, словно отсчитывая часы до своей смерти. Он закрылся настолько, что не мог чувствовать ни радости, ни любви. Я добавила, что мы с Бланкой можем помочь ему нести этот груз. Мануэль не прерывал меня, он был очень бледен и дышал, как уставшая собака, взявшись за руку Бланки и закрыв глаза. «Ты хочешь знать, что нашла американочка, Мануэль?» — спросила его Бланка шёпотом, и он молча кивнул.

Я призналась, что в Сантьяго, пока Мануэль восстанавливался после операции, я рылась в архивах Викариата и разговаривала с людьми, с которыми меня свёл отец Лион. Моими собеседниками были два адвоката, священник и один из авторов доклада Реттига, в котором записаны более трёх тысяч пятисот жалоб на нарушения прав человека, совершённых во времена диктатуры. Среди этих случаев был и Фелипе Видаль, первый муж моей Нини, а также Мануэль Ариас.

— Я не участвовал в этом докладе, — сказал Мануэль слабым голосом.

— О твоём случае сообщил отец Лион. Ты рассказал ему подробности тех четырнадцати месяцев, когда содержался под стражей, Мануэль. Ты только что вышел из концентрационного лагеря Трес-Аламос, и был выслан сюда, на Чилоэ, где жил вместе с отцом Лионом.

— Я этого не помню.

— Священник вспомнил, но не смог рассказать мне об этом, поскольку считает это тайной исповеди, он ограничился лишь тем, что указал мне путь. Случай Фелипе Видаля сообщила его жена, моя Нини, перед тем как отправиться в ссылку.

Я пересказала Мануэлю всё, что узнала за ту важную неделю в Сантьяго и визит вместе с Бланкой на «Виллу Гримальди». Название места не вызвало в нём никакой особой реакции, Мануэль смутно догадывался, что был там, но в своём сознании он перепутал Виллу с другими центрами своего заключения. За тридцать с лишним лет, прошедших с тех пор, он стёр из памяти этот опыт и вспоминал о нём так, как будто прочёл в книге, а не как о чём-то личном, хотя у него на теле были шрамы от ожогов, и он не мог поднять руки выше плеча, потому что они были вывихнуты.