Я много общаюсь с Лилианой Тревиньо. Она такая же, как и моя бабушка: энергичная, идеалистка, бескомпромиссная и темпераментная, но не такая властная. Лилиана договорилась, что мы тайно отправимся навестить отца Лиона на катере Национальной службы здравоохранения по приглашению её возлюбленного, доктора Хорхе Педрасы. Доктор выглядит намного моложе, ему только что исполнилось сорок, и он уже десять лет служит на архипелаге. Он расстался с женой, и сейчас идёт медленный бракоразводный процесс, у него двое детей, один с синдромом Дауна. Хорхе думает жениться на Лилиане, как только станет свободным, хотя она не видит в этом преимуществ, говорит, что её родители прожили вместе двадцать девять лет и вырастили троих детей без документов.
Путешествие длилось вечность, поскольку катер останавливался в нескольких местах, и когда мы приехали к отцу Лиону, было уже четыре часа дня. Педраса высадил нас и продолжил свой обычный объезд, пообещав забрать через полтора часа, чтобы вернуться на наш остров. Петух с переливающимися перьями и тучный ягнёнок, которых я видела раньше, были на тех же местах и наблюдали за домиком священника. В зимнем свете место мне показалось другим; даже пластиковые цветы на кладбище выглядели выцветшими. Отец Лион ждал нас с чаем, пирожными, свежеиспечённым хлебом, сыром и ветчиной, поданными соседкой, которая заботится о нём и контролирует, будто он её ребёнок. «Наденьте свой пончо и выпейте аспирин, святой отец, я здесь не для того, чтобы ухаживать за престарелыми больными», — приказала она ему ласково на чилийском, в то время как он ворчал. Священник подождал, пока мы останемся одни, и умолял нас съесть пирожные, чтобы не пришлось есть их в одиночку, потому что в его возрасте они вызывали тяжесть в желудке.
Мы должны были вернуться до наступления темноты и так как у нас было мало времени, мы перешли прямо к делу.
— Почему бы тебе самой не спросить Мануэля о том, что ты хочешь знать, американочка? — предложил мне священник после двух глотков чая.
— Я спрашивала его, отец, но он ускользнул от ответа.
— В таком случае, нужно уважать его молчание, девочка.
— Извините, отец, но я решилась побеспокоить его не из чистого любопытства. У Мануэля болит душа, и я хочу помочь ему.
— Болит душа…что ты знаешь об этом, американочка? — спросил он меня, хитро улыбаясь.
— Достаточно, потому что я прибыла на Чилоэ с болезнью души, а Мануэль принял меня и помог мне исцелиться. Я должна отплатить ему за это, вам не кажется?
Священник рассказал нам о военном перевороте, о последовавших за ним безжалостных репрессиях и о своей работе в Викариате солидарности, которая продлилась недолго, потому что его тоже арестовали.
— Мне повезло больше, чем другим, американочка, потому что кардинал лично спас меня менее чем за два дня, но я не смог избежать отстранения.
— Что происходило с задержанными?
— Разное. Ты мог попасть в руки политической полиции, Директората национальной разведки или в Национальный информационный центр, к полицейским или в службы безопасности одной из ветвей вооружённых сил. Мануэля сначала привезли на Национальный Стадион, а затем на Виллу Гримальди.
— Почему Мануэль отказывается говорить об этом?
— Возможно, он не помнит этих событий, американочка. Иногда разум блокирует слишком серьёзные травмы, чтобы защититься от безумия или депрессии. Слушай, я приведу тебе пример, который я видел в Викариате. В 1974 году я брал интервью у человека, которого только что выпустили из концлагеря, и он был физически и морально разбит. Я записал беседу, как мы всегда и делали. Нам удалось отправить несчастного за пределы страны, и долгое время я не видел этого мужчину. Пятнадцать лет спустя я отправился в Брюссель и разыскал его, так как знал, что он живёт в этом городе, и хотел взять у него интервью для эссе, которое я писал для журнала иезуитов «Послание». Он не вспомнил меня, но согласился побеседовать. Вторая запись совсем не была похожа на первую.
— В каком смысле? — спросила я.
— Этот бедняга вспоминал, что его арестовали, не более того. Из его памяти стёрлись места, даты и подробности.
— Полагаю, вы заставили его прослушать первую запись.
— Нет, это было бы жестоко. Во время первой записи он рассказал мне о пытках и сексуальных надругательствах, которым подвергался. Этот мужчина забыл об этом, чтобы продолжить жить полноценно. Возможно, Мануэль сделал то же самое.
— Если это так, значит, то, что подавлял Мануэль, появляется в его кошмарах, — вмешалась Лилиана Тревиньо, которая внимательно нас слушала.
— Я должна выяснить, что с ним случилось, отец, пожалуйста, помогите мне, — попросила я священника.
— Тебе стоит отправиться в Сантьяго, американочка, и заглянуть в самые забытые уголки. Я могу познакомить тебя с людьми, которые помогут…
— Я сделаю это, как только смогу. Большое спасибо.
— Звони мне, когда захочешь, девочка. Теперь у меня есть мобильный телефон, но нет электронной почты, я не смог постичь тайны компьютера. Я сильно отстал в коммуникациях.
— Вы общаетесь с небесами, отец, вам не нужен компьютер, — сказала ему Лилиана Тревиньо.
— На небесах уже есть Фэйсбук, дочь моя!
С тех пор как Даниэль уехал, моё нетерпение возрастало. Прошло больше трёх бесконечных месяцев, и я волнуюсь. Мои бабушка и дедушка никогда не разлучались из-за вероятности того, что они не смогут снова встретиться; боюсь, это случится с Даниэлем и мной. Я начинаю забывать его запах, сильные прикосновения его рук, звук его голоса, его вес, которым он давил на меня. Логичные сомнения одолевают меня: любит ли он меня, планирует ли вернуться или наша встреча была лишь странной прихотью в походе. Сомнения и снова сомнения. Он пишет мне, это может меня успокоить, как полагает Мануэль, когда я вывожу его из себя, но Даниэль пишет мало и его сообщения редки; не все в мире умеют переписываться, как я, скажу без скромности, и мой любимый не говорит о приезде в Чили — дурной знак.
Мне очень не хватает доверенного лица, подруги, кого-то моего возраста, кому я могла бы излить душу. Бланке наскучили мои воззвания расстроенной возлюбленной, а Мануэлю я не осмеливаюсь слишком надоедать, потому что теперь его головные боли стали чаще и интенсивнее, он обычно падает, и нет обезболивающих, холодных платков или гомеопатии, способных облегчить эти мигрени. Некоторое время этот упрямец пытался не замечать их, но под давлением Бланки и меня позвонил своему неврологу и вскоре должен отправиться в столицу, где и осмотрят этот чёртов пузырь. Он не подозревал, что я собираюсь сопровождать его, благодаря необыкновенной щедрости Мильялобо, предложившего мне деньги на билет и ещё немного — на карманные расходы. Эти дни в Сантьяго помогут мне сложить кусочки головоломки, из которых состоит прошлое Мануэля. Мне следует дополнить сведения данными из книг и интернета. Информация есть, мне нетрудно достать её, но это похоже на чистку луковицы, слои за слоями, тонкие и прозрачные, а суть так и не достигнута. Я узнала о жалобах на пытки и убийства, которые были тщательно задокументированы, но мне нужно побывать в тех местах, где они произошли, если я хочу понять Мануэля. Надеюсь, мне помогут контакты отца Лиона.
Трудно говорить об этом с Мануэлем и другими людьми; чилийцы осторожны, они боятся обидеть или высказать прямое мнение, язык — это танец эвфемизмов. Привычка к осторожности укоренилась, а за ней скрывается много негодования, которое никто не хочет высказывать. Это как будто коллективный стыд: одних — потому что пострадали, а других — потому что получили выгоду, одних — потому что они ушли, других — за то, что остались, одних — потому что потеряли своих родственников, других — потому что они закрыли на это глаза. Почему моя Нини никогда не упоминала об этом? Она воспитывала меня, говоря на кастильском наречии, хотя я отвечала ей на английском, она брала меня с собой на чилийскую пенью в Беркли, где собирались латиноамериканцы, чтобы послушать музыку, посмотреть театральные постановки или фильмы, и заставляла меня учить наизусть стихотворения Пабло Неруды, которые я едва понимала. Благодаря бабушке я узнала Чили раньше, чем попала сюда; она рассказывала мне о крутых снежных горах, о спящих вулканах, просыпающихся от ужасных толчков. От неё я узнала и о длинном побережье Тихого океана с его бушующими волнами и пенистой шеей, о пустыне на севере, сухой, наподобие луны, которая иногда расцветает как картина Моне, о холодных лесах, прозрачных озёрах, обильных реках и голубых ледниках. Моя бабушка рассказывала о Чили влюблённым голосом, но она ничего не говорила ни о людях, ни об истории, как будто это была девственная территория, незаселённая, рождённая вчера от невозмутимого земного дыхания, застрявшая во времени и пространстве. Когда она встречалась с другими чилийцами, то начинала говорить быстрее, отчего сразу же менялся акцент, и я уже не могла следить за нитью разговора. Иммигранты живут, глядя на далёкую страну, которую они покинули, но моя Нини никогда не пыталась посетить Чили. У неё есть брат в Германии, с которым она редко общается; их родители умерли, и миф о роде-племени в их случае не применим. «У меня там никого и нет, зачем мне туда ехать?» — говорила она мне. Мне придётся подождать, чтобы лично расспросить бабушку о том, что случилось с её первым мужем, и почему она уехала в Канаду.
