Я провела весь декабрь в клинике, чья японская архитектура располагала к спокойствию и медитации: дерево, огромные окна и террасы, много света, сады с тайными тропками и скамейками, чтобы сидеть и созерцать туман, бассейн с подогревом. Этот пейзаж, вода и лес, стоил тысячу долларов в день. Я была самой молодой, остальные пациенты — мужчины и женщины от тридцати до шестидесяти лет; добрые, они здоровались со мной в коридорах либо приглашали поиграть с ними в «Эрудит» и настольный теннис, словно мы все здесь были в отпуске. За исключением маниакального потребления сигарет и кофе, пребывающие в клинике казались нормальными, никто не мог предположить, что они зависимы.
Программа, казалось, ничем не отличалась от таковой в академии штата Орегон: беседы, курсы и групповые занятия, тот же сленг психологов и консультантов, хорошо знакомый мне, плюс программа «Двенадцать шагов», воздержание, выздоровление и постоянная трезвость. Мне потребовалась неделя, чтобы начать общаться здесь с другими людьми и преодолеть постоянное искушение уйти, так как двери не запирались, а пребывание здесь считалось добровольным. «Это всё не для меня», — вот моя мантра первой недели в клинике, но меня удерживал тот факт, что мой отец потратил свои сбережения, заплатив за двадцать восемь дней вперёд, и я не могла снова его подвести.
Моей соседкой по комнате была Лоретта, привлекательная женщина тридцати шести лет, замужем, мать троих детей, агент по недвижимости, алкоголичка. «Это моя последняя возможность. Муж объявил: если я не брошу пить, он разведётся со мною и заберёт детей», — сказала она. В дни посещений приезжал её муж с детьми и привозил ей рисунки, цветы и шоколад; все вместе, они казались счастливой семьёй. Лоретта снова и снова показывала мне альбомы с фотографиями: «Когда родился мой старший сын, Патрик, я употребляла лишь пиво и вино; в отпуске, проведённом на Гавайях, пила дайкири и мартини. На Рождество 2002 года — шампанское и джин, на годовщину свадьбы в 2005 году мне промывали желудок с последующей программой реабилитации. На пикник Четвёртого июля у меня был первый виски после одиннадцати месяцев воздержания от спиртного; на дне рождении в 2006 году — уже пиво, текила, ром и Амаретто». Она знала, что четырёх недель программы будет мало, ей придётся задержаться здесь на два-три месяца, и только потом вернуться в семью.
В дополнение к вдохновляющим беседам нам рассказывали о зависимости и её последствиях, а также устраивали индивидуальные встречи с консультантами. Тысяча долларов в день давала нам право пользоваться бассейном и спортивным залом, совершать прогулки по близлежащим паркам, получать массажи с расслабляющими и косметическими процедурами, а ещё занятия йогой, пилатесом, медитацией, садоводством и искусством. Но независимо от того, сколько у нас было занятий, каждый нёс свою проблему на плечах, как дохлую лошадь, которую невозможно игнорировать. Моей дохлой лошадью было непреодолимое желание убежать как можно дальше, сбежать из этого места, из Калифорнии, сбежать от всего мира, от самой себя. Жить стоило слишком много труда — не имело смысла вставать по утрам и наблюдать, как бесцельно проходит время. Отдохнуть. Умереть. «Быть или не быть», — подражая Гамлету. «Не думай, Майя, попытайся постоянно занимать себя чем-нибудь. Этот негативный период вполне нормален и скоро пройдёт», — был совет Майка О’Келли.
Чтобы занять себя, я несколько раз красила волосы, к изумлению Лоретты. От чёрной краски, нанесённой Фредди ещё в сентябре, остались лишь следы, свинцовые на концах волос. Я развлекалась раскрашиванием прядей в тона, которые можно увидеть на флагах. Мой консультант оценила подобное как направленную против себя агрессию, некий способ самонаказания; это же самое я думала и насчёт её причёски — тугого пучка, как у матери семейства.
Дважды в неделю проходили групповые женские встречи с психологом, своими объёмами и добротой похожей на Олимпию Петтифорд. Мы рассаживались на полу в зале, освещённом несколькими свечами, и на наш общий алтарь каждая клала что-то своё: крест, статуэтку Будды, фотографию детей, плюшевого мишку, коробочку с пеплом того, кого она любила, обручальное кольцо. Во мраке среди окружения одних женщин говорить оказывалось проще всего. Собравшиеся рассказывали, как зависимость разрушает их жизнь, как они погрязли в долгах, как их бросили друзья, семья или любимый человек; они мучились виною за то, что сбили человека, будучи пьяными за рулём, оставили больного ребёнка и пошли искать наркотики. Некоторые сообщали о резкой деградации самих себя, об унижении, о воровстве, о проституции. Я всё это внимательно слушала, поскольку тоже прошла через подобное. Многие из них совершали дурное не первый раз и напрочь потеряли веру в себя, потому как уже знали, до чего ускользающей и эфемерной может быть трезвость. Помогала лишь вера, люди могли вручить себя Господу либо высшей силе, но далеко не все на неё рассчитывали. Это общество зависимых и опечаленных женщин было полной противоположностью красавицам-колдуньям, собиравшимся на Чилоэ. В той небольшой пещере отсутствовал стыд, а атмосфера была полна изобилия и жизни.
По субботам и воскресениям устраивались встречи с родственниками, болезненные, но необходимые. Мой папа задавал логичные вопросы, ответы на которые не очень обнадёживали: что такое крэк и как его применяют, сколько стоит героин, каков эффект от галлюциногенных грибов, велик ли процент успешного лечения в группе анонимных алкоголиков. Другие родственники выражали разочарование и недоверие, годами страдая от живущего рядом наркомана и не понимая его решимость разрушить себя и то хорошее, что у них было.
Что касается лично меня, то я видела лишь любовь в глазах папы и Нини и не слышала ни одного слова упрёка либо сомнения. «Ты не такая, как они, Майя, ты лишь заглянула в бездну, но не упала на самое дно», — как-то при случае сказала мне Нини. Именно от этого искушения меня предостерегали Олимпия и Майк: поверить, что я лучше других.
Каждая семья по очереди оказывалась в центре круга и делилась с остальными собравшимися своим опытом. Консультанты умело регулировали эти признательные речи, им даже удавалось создать атмосферу безопасности, в которой все чувствовали себя на равных, отчего ни один человек не совершал первичных ошибок, вызванных незнанием. В эти моменты никто не оставался равнодушным, люди ломались один за другим, иногда кого-то оставляли лежащим на земле в рыданиях, и далеко не всегда это был наркоман. Родители, злоупотребляющие своими правами, товарищи-насильники, матери, полные ненависти, инцест, алкоголизм, переданный по наследству, — чего здесь только ни было.
Когда дошла очередь до моей семьи, Майк О’Келли проехал с нами в центр импровизированного круга на своей инвалидной коляске и попросил поставить рядом с собой ещё один стул, оставшийся пустым. Своей Нини я рассказала многое о том, что произошло после моего побега из академии, хотя и опустила детали, способные её убить. Напротив, наедине с Майком, пришедшим меня навестить, я смогла рассказать всё; его ничто не шокирует.
Мой папа говорил о своей работе пилотом, что был постоянно далеко от меня, о своём легкомыслии, о том, как из эгоизма оставил меня у бабушки с дедушкой и не утруждал себя ролью отца до того момента, пока я не попала в аварию на велосипеде в шестнадцать лет. Только после этого случая он начал уделять мне внимание. Отец сказал, что не был на меня зол и не утратил доверия, напротив, сделает всё, что в его силах, чтобы помочь мне. Моя Нини описала девочку, которой я была, здоровую и весёлую, мои фантазии, мои эпические стихотворения и футбольные матчи и повторяла, как сама сильно меня любит.
В это мгновение мне почудилось, будто вошёл мой Попо, такой, каким он был до болезни: большой, пахнущий прекрасным табаком, в своих очках в золотой оправе и шляпе фирмы Борсалино, и сел на приготовленный для него стул, раскрыв для меня свои объятия. Никогда прежде он не являлся мне с таким апломбом, нехарактерным для призрака. На его коленях я плакала и плакала, просила прощения и тогда же сердцем приняла абсолютную правду: никто не может спасти меня от себя же самой, я — единственная, кто несёт ответственность за мою жизнь. «Дай мне руку, Попо», — попросила я дедушку, и с тех пор он меня не отпускает. Что видели остальные? Меня, обнимающую пустой стул, и только Майк ждал моего Попо, отчего и попросил этот стул, а моя Нини приняла невидимое присутствие моего дедушки естественно.
