Я полагаю, что мне придётся избегать алкоголя всю жизнь; ему сложнее сопротивляться, чем наркотикам, потому что выпивка легальна, доступна и предлагаема везде. Если я соглашусь хоть на один бокал, моя воля ослабнет, и уже будет трудно отказаться от второго. А отсюда до падения в пропасть всего несколько глотков. «Мне повезло, — сказала я Даниэлю, — ведь за шесть месяцев в Лас-Вегасе моей зависимости не удалось достаточно окрепнуть, и если сейчас возникает искушение, я вспоминаю слова Майка О`Келли, знающего многое об этом, потому что он — излечившийся алкоголик, и говорит, что зависимость похожа на беременность: она либо есть, либо нет, и ничего среднего».
Наконец, после долгих приготовлений, Даниэль поцеловал меня, вначале мягко, едва меня касаясь, а затем с большей уверенностью, его толстые губы прижались к моим, а язык проник мне в рот. Я почувствовала тонкий вкус вина, твёрдость его губ, сладкую близость вздохов, его запах томата и шерсти, шум его дыхания и горячую руку на моём затылке. Он отстранился и посмотрел на меня вопросительно, тогда я поняла, что застыла, с руками, приклеенными к бокам, с безумными глазами. «Прости», — сказал он, отстраняясь от меня. «Нет! Прости меня!» — воскликнула я достаточно выразительно, напугав его. Как объяснить ему, что на самом деле это был мой первый поцелуй, что всё, имевшее место ранее, было другим, очень отличающимся от любви, что я целую неделю представляла этот поцелуй и так долго его ждала, сейчас я просто волнуюсь, и от сильного страха, что этого никогда не случится, я вот-вот готова расплакаться. Я не знала, как сказать ему всё это, и самое быстрое было взять его голову обеими руками и поцеловать, как в одном трагическом прощании. И с этого момента нужно было выйти в море, и, расправив паруса, плыть по незнакомым водам, выкинув за борт превратности прошлого.
В перерыве между двумя поцелуями я призналась ему, что у меня были сексуальные отношения, но на самом деле я никогда не занималась любовью. «Ты представляла себе, что это случится с тобой здесь, на краю света?» — спросил он меня. «Когда я приехала, я определила Чилоэ как задницу мира, Даниэль, но сейчас я знаю, что это — глаз галактики», — ответила я ему.
Ветхий диван Мануэля оказался не подходящим для любви: из него вылезли пружины, и он весь был покрыт бурой шерстью Гато-Лесо и оранжевой Гато-Литерато, так что мы принесли одеяла из моей комнаты и свили наше гнёздышко у плиты. «Если бы я знала, что ты существуешь, Даниэль, я бы всё же прислушалась к моей бабушке и заботилась о себе больше», — призналась я, готовая рассказать ему череду своих ошибок, но мгновение спустя, я о них забыла, потому что, чёрт возьми, что может иметь значение при сильном желании. Рывками, грубо, я сняла с него свитер и рубашку с длинными рукавами и начала борьбу с ремнём и застёжкой на джинсах — до чего же неудобная эта мужская одежда! — но он взял меня за руки и продолжил меня целовать. «У нас есть три дня, давай не будем спешить», — сказал он. Я погладила его обнаженный торс, его руки, его плечи, изучая неизведанную топографию этого тела, его долины и горы, восхищаясь гладкой кожей цвета старинной бронзы, кожей африканца, архитектурой его длинных костей, благородной формой головы, я целовала ямочку подбородка, скулы варвара, томные веки, невинные уши, кадык, грудину, соски, маленькие и фиолетовые, словно черника. Я снова набросилась на его ремень, и Даниэль опять остановил меня под предлогом того, что хочет просто на меня посмотреть.
Постепенно он начал меня раздевать, и это было нескончаемо: старая кашемировая жилетка Мануэля, зимняя фланель, под ней другая, более тонкая рубашка, такая выцветшая, что Обама всего лишь пятно. Далее Даниэль снял хлопковый бюстгальтер с бретельками на английской булавке, брюки, которые мы с Бланкой купили в магазине секонд-хенд, короткие, но тёплые, грубые чулки, и, наконец, белые школьные трусики, которые моя бабушка положила мне в рюкзак в Беркли. Даниэль положил меня на спину в наше гнёздышко, и я почувствовала, как царапаются грубые чилотские одеяла, что было нестерпимо в других обстоятельствах, и так чувственно сейчас. Кончиком языка он лизнул меня, как конфету, щекоча в некоторых местах, пробуждая зверя, спящего во мне, контрастируя тёмным цветом кожи с моим телом настоящей скандинавки, с мертвенной бледностью там, куда не проникло солнце.
Я закрыла глаза и предалась удовольствию, изгибаясь навстречу этим торжественным и мудрым пальцам, игравшим на мне как на скрипке, и так постепенно, пока не наступил оргазм, долгий, медленный, продолжительный, и мой крик встревожил Факина, зарычавшего и обнажившего клыки. «Всё в порядке, чёртова собака», — и я свернулась калачиком в объятиях Даниэля, блаженно мурлыча в тепле его тела и в нашем мускусном запахе. «Теперь моя очередь», — наконец объявила я через некоторое время, и тогда он разрешил мне раздеть его и делать с ним всё, что я действительно хочу.
Мы остались запертыми в доме на три незабываемых дня — это был подарок от Мануэля; мой долг перед этим старым антропографом вырос до угрожающих размеров. У нас было нескончаемое доверие и любовь к выдумкам. Нам предстояло научиться приспосабливать наши тела, спокойно открывать способ доставлять удовольствие и спать вместе, не мешая друг другу. У него нет опыта в подобном деле, но это естественно для меня, поскольку я выросла в кровати моих бабушки и дедушки. Прижавшись к кому-то, особенно, к кому-то большому, тёплому, пахучему, сдержанно храпящему, я уже не нуждаюсь в пересчитывании овец, лебедей или дельфинов: таким способом я осознаю, что я жива. Моя кровать узкая, и так как нам показалось неуважительным занимать кровать Мануэля, мы положили гору подушек и одеял на полу, возле плиты. Мы готовили, разговаривали, занимались любовью; мы смотрели в окно, выглядывали из-за скал, слушали музыку, занимались любовью; мы купались в джакузи, перетаскивали хворост, читали книги Мануэля о Чилоэ, снова занимались любовью. Шёл дождь, и не было никакого желания выходить, меланхолия чилотских облаков способствует романтике.
При этой единственной возможности побыть наедине с Даниэлем без какого-либо перерыва, оберегаемая им же, я предложила под его руководством изысканную задачу изучить многочисленные возможности чувств, удовольствие от ласк без цели и удовольствие от трения кожей об кожу. Человеческое тело дано, чтобы годами получать наслаждение, человек достигает пика, стимулируя чувствительные точки, однако некоторые зоны просят иного внимания, их не надо касаться, достаточно всего лишь подуть; у каждого позвонка есть история, один может потеряться в широком поле плеч, с его готовностью нести тяжесть и боль, а другой — в твёрдых мышцах рук, удерживающих мир. И под кожей прячутся никогда не сформулированные желания, скрытые переживания, невидимые под микроскопом отметины. По поцелуям должны существовать целые руководства: поцелуй дятла, поцелуй рыбы — бесконечное разнообразие поцелуев. Язык — смелая и безрассудная мыльная опера, и я не имею в виду то, что он говорит. Сердце и пенис — мои любимые: неукротимые, прозрачные в своих намерениях, искренние и уязвимые, ими нельзя злоупотреблять.
Наконец-то я смогла рассказать Даниэлю свои секреты. Я рассказала ему о Рое Феджевике и Брэндоне Лимане, и о людях, которые его убили, о распространении наркотиков и потере всего. Также упомянула и о нищете, о том, насколько опасен мир для женщин, как нам приходится пересекать пустынную улицу, если мужчина идёт с противоположного конца, и избегать их полностью, если они идут группой и смотрят нам в спину, смотреть по сторонам, становиться невидимыми. За последнее время, что я провела в Лас-Вегасе, когда я уже всё потеряла, я защищалась, притворяясь мальчиком; мне помогло то, что я высокая и тощая как доска, с мокрыми волосами и в мужской одежде из Армии Спасения. Полагаю, так я спасла себя не один раз. Улица жестока.
Я рассказала ему о насилии, свидетельницей которого была сама, и о том, что я рассказывала только Майку О’Келли, способному переварить всё. В первый раз отвратительный пьяница, мужик, казавшийся коренастым из-за покрывавших его слоёв лохмотьев, хотя, возможно, он был костлявым, застал девушку в тупике, полном отходов, среди бела дня. В этот переулок выходила кухня ресторана, и я была не единственной, кто собирался покопаться в мусорных баках в поисках остатков, чтобы поспорить за них с бездомными кошками. Там бегали и крысы, их можно было услышать, но я их никогда не видела. Девушка, молодая, голодная, грязная наркоманка, могла быть мной. Мужчина схватил её сзади, повалил лицом на тротуар, среди мусора и луж гниющей воды, и ножом разорвал ей сбоку брюки. Я находилась менее чем в трёх метрах, прячась среди мусорных баков, и только случайно закричала именно она, а не я. Девушка не защищалась. Через две или три минуты мужчина закончил, поправил тряпки и ушёл, кашляя. В эти минуты я могла бы оглушить его ударом по затылку одной из бутылок, брошенных в переулке, это было бы легко, и, надо сказать, такая идея пришла мне в голову, но я сразу же отказалась: случившееся было не моим грёбанным делом. А когда напавший ушёл, я также не приблизилась, чтобы помочь девушке, неподвижно лежащей на земле, а просто прошла рядом с ней и быстро удалилась, не глядя на жертву.
