Вчера у нас было куранто, о котором объявила Бланка, и Даниэль смог всё это сфотографировать. Горожане сердечно благодарны туристам, потому что они покупают изделия ручной работы, а агентства платят за куранто, но когда чужаки уезжают, у местных жителей возникает общее чувство облегчения. Эти орды незнакомцев доставляют им неудобства, путешественники слоняются по домам и фотографируют хозяев, словно каких-то экзотических существ. С Даниэлем же всё по-другому, поскольку он гость Мануэля. Это открывает двери парню из Сиэтла, и вдобавок все видят его со мной, отчего и позволяют снимать всё, что он только ни пожелает, и даже в их домах.
В этом случае большинство туристов были людьми пожилого возраста, седовласыми пенсионерами, приехавшими из Сантьяго, очень весёлыми, несмотря на трудности ходьбы по песку. Они принесли гитару и пели, пока готовилось куранто, и буквально навалились на галлоны виноградной водки писко, что способствовало всеобщему расслаблению. Даниэль взял гитару и порадовал нас мексиканскими болеро и перуанскими вальсами, которые узнал за время путешествия; у него не очень выдающийся голос, но он поёт мелодично, а его бедуинский вид соблазнил посетителей.
Разобравшись с морепродуктами, мы пили сок куранто из маленьких глиняных горшочков, которые в первую очередь ставят на горячие камни, чтобы получить этот нектар. Невозможно описать вкус такого концентрированного бульона деликатесов, что дают и земля, и море, ничто не может сравниться с восторгом, который он производит на людей; куранто течёт по венам, точно горячая река, а сердце то и дело подпрыгивает. Много шуток сложилось о его силе как афродизиака; бывшие у нас в гостях пожилые люди из Сантьяго сравнивали его с виагрой, сгибаясь пополам от смеха. Это должно быть правдой, потому что впервые в моей жизни я испытываю непреодолимое и необычайное желание заниматься любовью с кем-то определённым, иными словами, с Даниэлем.
Я была в состоянии внимательно наблюдать за ним вблизи и углубиться в то, что он считает дружбой, которая, как я знаю, имеет другое имя. Даниэль просто идёт, скоро уйдёт совсем, он не хочет быть связанным, возможно, я больше его и не увижу, но сама мысль настолько невыносима, что я и вовсе её отбросила. Можно умереть и от любви. Мануэль говорит это в шутку, хотя, на самом деле, это правда. У меня в груди растёт фатальное давление, и если его в скором времени не снять, то я взорвусь изнутри. Бланка советует взять инициативу в свои руки, что, кстати, она сама не применяла по отношению к Мануэлю, но я не осмеливаюсь так поступить. Это смешно — в моём возрасте и с моим прошлым я могла бы легко противостоять отказу. Но могу ли я — вот в чём вопрос. Если бы Даниэль отверг меня, я бы прыгнула к лососям и отдалась им на съедение. Меня нельзя назвать уродиной — так говорят многие. И почему же тогда Даниэль меня не целует?
Близость ко мне молодого человека, с которым я едва знакома, опьяняюща — этим термином я пользуюсь крайне осторожно, поскольку слишком хорошо знаю значение данного слова, однако ж, не нахожу и другого, чтобы описать подобное восхваление чувств, эту зависимость, столь похожую на сильное привыкание к чему-либо. Теперь я понимаю, отчего встречающиеся в опере и литературных произведениях возлюбленные, лишь ощущая возможность разлуки друг с другом, кончают с собой либо умирают с горя. В трагедии есть величие и достоинство, оттого она и считается источником вдохновения, однако трагедии, какой бы она там бессмертной ни была, я не хочу, наоборот, желаю радости без шума, радости сокровенной и достаточно скромной, не способной вызвать ревность богов, вечно слишком злопамятных. Что за чушь, скажу я вам! Нет никаких оснований для подобных фантазий, Даниэль относится ко мне с тем же сочувствием, что и к Бланке, которая годится ему в матери. А может, я просто не его тип женщины. Или этот парень гей?
Я рассказала Даниэлю, что в семидесятых годах Бланка была королевой красоты, и нашлись люди, считавшие, что она вдохновила Пабло Неруду на одно из двадцати стихотворений о любви, хотя в 1924 году, когда их опубликовали, Бланка ещё не родилась. Так вот плохо думали люди. Бланка изредка затрагивала тему своего заболевания, рака, но, я полагаю, она приехала на остров, чтобы вылечиться от болезни и от вызванного разводом разочарования. Наиболее общая тема в здешних местах — различные заболевания, однако мне крупно повезло в том, что я общалась, пожалуй, с единственными двумя чилийскими стоиками, кто о них не упоминал — с Бланкой Шнейк и Мануэлем Ариасом, жизнь которых была далеко не простой, а любые жалобы её только усложняли. Всего лишь за несколько лет они стали большими друзьями, у них общим было всё, разве что за исключением тайн, которые он хранил, и её двойственного отношения к диктатуре и связанных с ней событиям. Эти двое вместе развлекались, готовили еду, одалживали друг другу книги, а иногда я их видела молчаливо сидящими у окна и наблюдающими за неспешным плаванием лебедей.
«Бланка смотрит на Мануэля влюблёнными глазами», — сказал мне Даниэль, так что я не единственная, кто это заметил. Этим вечером, затопив печь и закрыв ставни, мы легли спать — он в спальном мешке в гостиной, а я в своей комнате. Времени было уже много. Мучаясь бессонницей и свернувшись калачиком в своей постели, лёжа под тремя одеялами, в жёлто-зелёной шапке из-за боязни летучих мышей, которые, по словам Эдувигис, вполне могли застрять в моих волосах, я слышала скрип полов дома, потрескивание горящих дров, крик совы, сидящей на дереве за окном, близкое дыхание Мануэля, засыпающего, как только его голова касается подушки, и нежный храп Факина. Я думала, что за все мои двадцать лет, Даниэль был единственным человеком, на кого я смотрела влюблёнными глазами.
Бланка настояла, чтобы Даниэль остался на Чилоэ ещё неделю, чтобы съездить в отдалённые деревни, прогуляться по лесным тропам и увидеть вулканы. Затем он полетел бы в Патагонию на частном самолёте друга своего отца, некоего мультимиллионера, купившего треть территории Чилоэ и собирающегося баллотироваться на пост президента на выборах в декабре. Я же хочу, чтобы Даниэль остался со мной — он уже достаточно побродил по свету. Ему совершенно не нужно ехать ни в Патагонию, ни в Бразилию; он может просто вернуться прямо в Сиэтл в июне.
Никто не может пробыть на этом острове более нескольких дней, не будучи замеченным местными жителями, и теперь все знают, кто такой Даниэль Гудрич. Деревенские особенно привязаны к нему; они находят его очень экзотичным человеком, ценят, что этот юноша говорит по-испански, и даже полагают, что он влюблен в меня (хоть бы так и было!). Сильное впечатление на народ, безусловно, произвело его участие в связанном с Асусеной Корралес деле.
Мы отправились на байдарке в пещеру Пинкойя, все были одеты значительно теплее, из-за того, что сейчас стоял конец мая, и сложно было представить, что ждёт нас по возвращении. Небо было чистым, море — спокойным, а воздух очень холодным. Я в отличие от туристов добираюсь до пещеры другим маршрутом, который более опасен из-за скал, но предпочитаю именно его, поскольку дорога позволяет мне максимально приблизиться к морским львам. Это моя духовная практика — нет другого термина для описания подобного мистического экстаза, который я получаю от жёстких усов Пинкойи, как я окрестила своего любящего воду друга, самку морского льва. Там на скалах живёт угрожающий самец, которого я должна избегать, и восемь или десять матерей с их детёнышами, загорающих на солнце либо играющих в воде среди морских выдр. В первый раз, когда я пришла сюда, я плавала на байдарке, не приближаясь и не двигаясь, чтобы увидеть выдр вблизи, и через некоторое время один из морских львов начал плавать вокруг меня. Эти животные неуклюжи на суше, а в воде очень грациозные и быстрые. Они ныряли под байдарку, словно торпеды, и выплывали на поверхность уже с другой её стороны, показывая пиратские усы и большие круглые чёрные глаза, полные любопытства. Носом животное подталкивало мою хрупкую лодочку, как будто знало, что одним ударом может отправить меня на морское дно, хотя в данный момент её поведение было лишь игривым и доброжелательным. Мы узнавали друг друга постепенно. Я начала часто навещать морскую львицу, и очень скоро та, едва различив вдалеке что-то похожее на байдарку, стала выплывать мне навстречу. Пинкойя любит прикасаться щетиной своих усов к моей голой руке.
