Но Ксюшу эта болтовня не особенно волновала. Она сидела в своем закутке и потихонечку делала свои контрольные и домашние задания. Никто ей не мешал, никто к ней не цеплялся. А она еще принесла из общаги небольшой приемник и тихо слушала музыку. Свою музыку, молодежную, такую, какая ей нравилась, какую ей хотелось слушать, которую она считала своей. Были здесь и "Sugarbabes", и Тимати, и Gwen Stefani, и вица Максим, и и певица Таня, и многие другие. От этой музыки она и балдела, и отдыхала одновременно. И слушала она тихо, чтобы не мешать другим. Ведь такую музыку никто из окружающих не понимал и не слушал. И еще будут бубнить о том, что музыка всем мешает работать, что из-за этой музыки они плохо себя начинают чувствовать и т.д. и т.п. Работу ей теперь давали примерно такую же, как и всем остальным. Особенного различия между ней и другими работницами бюро Людмила Ивановна не делала. Правда, слишком уж сложных и ответственных деталей ей, конечно же, пока еще не давали. Опыта все-таки было еще маловато.
И можно было бы сказать со спокойной уверенностью, что Ксюша в бюро прижилась и стала полноправным его членом. Можно было бы. Однако не получалось. Не получалось у самой Ксюши. Мысли о ее бывшей начальнице не давали ей покоя. Они порой уходили, эти ее мысли, и тогда по нескольку недель Ксюша об Ирине Владимировне даже не вспоминала Но затем вновь возвращались назад То в виде страшных, наполненных ужасом снов, То в виде тяжелого, давящего сознание страха и "ненастроения", переходящих в жутко-кошмарный стресс, когда не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать и даже ничего не хотелось делать. А хотелось только одного – лечь на кровать с закрытыми глазами, уткнуться лицом в подушку и так лежать часами, не шевелясь, никого не видя и не слыша. И чем дальше уходило время от того страшного дня, тем чаще вспоминалась ей Ирина Владимировна.
Жизнь Ксюши стала постепенно превращаться в настоящий кошмар. Память все чаще и чаще возвращала ее к тому страшному дню. И ничего с собой она поделать не могла. Память оказалась сильнее ее. И она, память, позволяла себе делать с Ксюшей все, что ей хотелось, что она считала нужным с ней сделать. Память нагло вмешивалась в жизнь Ксюши, приходила к ней тогда, когда ей заблагорассудится, когда ей хотелось. Могла прийти поздно вечером, когда Ксюша ложилась спать, могла прийти на лекциях в МИСиС-е, могла пожаловать на работе, когда она прорабатывала заказ. И тогда Ксюшу охватывал страх, жуткий, нечеловеческий, лишающий ее возможности хоть что-то делать и оставаться самой собой. Ей все больше и больше становилось страшно. И не просто страшно, а страшно жить. Эта ее память о том дне стала ее проклятием, занозой в ее душе, гвоздем в подметке туфли, которые отравляли жизнь, делали ее безрадостной и безнадежной. Она поняла, что в жизни человека бывают порой такие тяжелые моменты, которые никогда не дадут ему нормально жить и даже просто – существовать, если от них не избавиться. Они как гнойный нарыв на теле, отравляющие своим гноем весь организм и делающий его нежизнеспособным.
Но как избавится от памяти того дня, когда она, по сути, убила человека. Пусть вредного, пусть противного, пусть мешающего ей, но все же человека. Женщину, которую она по сути вытолкнула из жизни. Не из окна, а именно – из жизни. Так как же ей теперь избавиться от этого ужасающего гнета памяти?! Как?! Интуиция подсказывала – надо очиститься. А очиститься можно только покаянием. Или искуплением. Другого пути нет.
Так что же теперь, ей надо будет пойти в милицию и во всем признаться? Но ведь не поверят! Скажут, ты, мол девка с ума сошла!! Дело закрыто, Несчастный случай. Что тебе еще надо?! Чего добиваешься? Ах, совесть замучила, тяжко жить! Так заведи себе парня – и сразу же все твои проблемы куда-нибудь дернуться или просто-напросто испарятся и исчезнут без следа. Любовь – страшная штука и сильнейшее лекарство от всех жизненных бед. Если у тебя нет сейчас парня – поможем, подберем. У нас в отделении много ребят, которые одни мыкаются, без девчонок. Бери любого, не ошибешься. И сразу же все твои проблемы с выпавшей из окна женщиной покажутся тебе никчемными по сравнению с появившимися любовными проблемами. Понятно?! Ну, и все, девочка, иди домой. Считай, что эти твои проблемы уже решены и живи теперь спокойно, ни о чем не думая.. Поэтому она в милицию не пошла. Признаваться в содеянном не стала.
Тогда, может, к священнику пойти – покаяться? Говорят, если покаяться, то груз преступления с души снимается. И тогда легче становится.. Душа тогда освобождается. И можешь уже после покаяния жить спокойно, без напряга, без оглядки, без страха. Но идти к священнику?! К совершенно постороннему для тебя человеку? И выложить ему все, самое твое тайное и самое сокровенное? Каким это образом? Да язык не повернется все ему рассказать! Да и что рассказывать, если в памяти ничего, кроме ее согнутой спины в проеме раскрытого окна, на которую она положила свою ладонь, ничего не осталось. Да и как это исхитриться открыть свою душу постороннему и чужому для тебя человеку? Совершенно тебе чужому и совершенно тебе постороннему, если родной матери она ничего не смогла сказать? Ладно бы – верующая в бога бы была. А то ведь – стопроцентная атеистка. И отец в бога никогда не верил. И мать не верила. И родители всех ее друзей и знакомых в Стерлитамаке в бога тоже не верили. И что же она тогда попрется к священнику? Была у них в Стерлитамаке церковь. Совершенно недалеко от дома, в старой части города, около большого оврага. Так про священников этой церкви столько грязного и плохого рассказывали – голова кругом шла! И бабники они, и пропойцы, и финансовые дельцы, и черт те знает какие проходимцы! И к таким идти на покаяние? Да ни за что! Ни за какие деньги! Ты ему все самое-самое свое выплеснешь, а он потом, за обильным, сытым ужином или обедом после нескольких стопок хорошей водочки будет с усмешкой, отдуваясь и отрыгивая, рассказывать своим близким о дуре девке, пришедшей к нему за покаянием. Не-ет, лучше уж сдохнуть, повеситься, но только не довериться этим "церковным боровам". Не даром же в Российской классической литературе, включая самого Пушкина, образ попа всегда был нарицательным, не вызывающий у читателя абсолютно никаких положительных ассоциаций. Пьянчужка, обжора, мздоимец, бабник, похабник…Ничего другого и никаких более лучших слов о попах наши писатели не нашли, как ни старались. Так оно, видно и было, так оно, видно и есть. Образ жизни Российского духовенства заставлял их быть именно такими, а не какими-нибудь иными. Бытие определяет сознание.. Так говорили классики марксизма-ленинизма. И они оказались правы.
Ой, как правы!
Так что же теперь делать ей, молодой, не слишком опытной в житейских передрягах, девушке, нечаянно попавшей в жестокий жизненный переплет? Ведь жить ей становится совсем уж невмоготу. Не отпускает память. Никак не отпускает. Как гиря на ногах – шагу ступит не дает. И чем дальше от того дня, тем хуже ей становится. Хоть вешайся, хоть стреляйся, хоть выпрыгивай из окна высотки. Оказывается, это не так просто – убить человека. Что-то в душе тогда ломается и зазубрены от слома терзают душу, не дают покоя. Ни днем, ни ночью. Но ведь она – не хотела! Не хотела! Это все само собой получилось, помимо ее воли. Она – не убийца! Не убийца! Может, и было когда-то что-то такое этакое в ее мыслях по отношению к Ирине Владимировне, но это же несерьезно, это лишь в мыслях. Мало ли кто о чем подумает! И то, могла пожелать ей что-нибудь плохого, но только – не смерти. Смерти она ей не желала! Нет! Как поговаривала в сердцах Ксюшина бабушка, когда она ей чересчур уж досадит чем-нибудь нехорошим:
– Чтоб тебя приподняло да шлепнуло! Чтоб тебя сегодня дождем обрызгала!.
Сказала в сердцах, сгоряча, а через минуту уже улыбается и обнимается. Да мало ли чего в мыслях человеку в мыслях или на язык придет! Главное, чтобы в сердце зла не было. А у Ксюши зла такого на Ирину Владимировну не было. Никогда! Было недовольство, было возмущение. Точно – это было! И никуда от подобных фактов не денешься Но ведь не все, что появляется в наших мыслях, мы стараемся воплотить в жизни. Чаще всего оно в мыслях так и остается и потихонечку там умирает. А у нее вот взяло да и выплеснулось наружу. Зачем?! Для чего? Ведь ненависти у нее к Ирине Владимировне не было совсем. Ненависти к ней она не испытывала, не ощущала и не чувствовала ни в какой части своей души. Была неприязнь, была нелюбовь. Вот, пожалуй, и – все! Ну и что из того? Мы многих вокруг нас не перевариваем, но никого же из-за этого не убиваем.! А она, вот, взяла, да и убила. Но не убивала ведь она! Не убивала! Она просто положила ладонь на ее спину. И все! А Ирина Владимировна взяла, да и вывалилась! Так что же, тогда получается, Ирина Владимировна сама выпала из окна?! Сама?! Конечно же – сама! А как же иначе?! Но ты ведь подтолкнула ее, так? Да не толкала я ее! Ну, может, только чуть-чуть, "капелечку" Да и не толчок это был совсем. А так – надавила слегка. Нечаянно, невольно надавила. А она – не удержалась, полетела вниз. Я-то причем?!
