– Неужели вы сомневаетесь?

– Боже мой, не знаю!

– Да, но министры так изворотливы.

– Право, герцогиня, сказал кардинал, нежно обвив рукой талию госпожи Шеврёз.

– Но, прибавила герцогиня, освобождаясь из рук кардинала: – мы ведь еще с вами не дождались дня взаимности интересов.

– Как, милая герцогиня! Всегда суровы!

– Любезнейший кардинал! Право я не могу служить королеве до такой степени, чтоб заступить ее место в делах любви. В мои лета не может быть недостатка в обожателях, чтобы я еще выслушивала по доверенности вздохи посторонних.

– Жестокая! Разве не занимаете вы первого места в моем сердце?

– Очень вам благодарна и темь более считаю это для себя честью, что вы заняты государственной страстью. Для развлечения с вас достаточно будет Марион де Лорм: тут может явиться нежность в назначенный час. А теперь поговорим о серьезном деле.

– Хорошо, потому что я пришел к благоразумию, благодаря вашей холодности и суровости.

– Вы увидите, что ошибаетесь, называя этими именами проницательную дружбу; необходимо вам написать к королеве.

– Мне написать к королеве! воскликнул кардинал, испытующий взор которого устремился на герцогиню.

– Не думайте, что я имею намерение скомпрометировать вас, сказала засмеявшись шаловливая фаворитка, которая угадала недоверчивость и чувствовала необходимость заслужить доверие.

– Что за мысль, герцогиня! Но к чему письмо?

– Право, монсеньер, вы меня удивляете: куда же девалось ваше искусство в дипломатии. Разве же мы не ведем переговоров державы с державой! Право я плохо служила бы вашему делу, если бы не торопила вас поспешить сообщением. Верьте мне, не теряйте чрезвычайно драгоценного времени этой встречи. Вы видели, что ваши верительные грамоты были приняты в первой аудиенции…. Ускорите же дело живым, настойчивым письмом. Видите ли, я знаю политику кабинета, с которым вы ведете переговоры; настала минута захватить сердце королевы. Не дайте же ослабеть впечатлению этого вечера – и близкий успех может увенчать вашу заботливость.

– Попытаюсь немедленно, отвечал министр, взяв герцогиню за руку; хотя бы для того, чтобы поскорее возвратиться потом к моему настоящему чувству; успех с Анной Австрийской представит мне только удовольствие интереса, а мы условились, что вместе будем искать интереса удовольствия.

– Вот что называется говорить немного смело, кардинал: это будет другой договор для обсуждения, и мы тогда увидим…. Умный министр не ведет рядом двух союзов, противоположных в их требованиях.

– Нет, герцогиня; но в то время, когда договаривается с одним двором, он по крайней мере поддерживает сношения с другим.

– Вот выказывается ваша природа: вы всегда Ришельё как в любви, так и в политике.

После этого разговора, в котором каждый из собеседников рассчитывал, что уловил противника, кардинал попрощался с госпожей Шеврёз, оставив фаворитку в убеждении, что она начала падение министра; в то время, когда он удалился, тоже будучи уверен, что могущество его приобрело две новые опоры, показав супруге Людовика XIII, что она может достигнуть раздела верховной власти ценой слабости, и намекнув на возвышение положения честолюбию герцогини.

На другой день рано утром в кабинет Ришельё вошел Боаробер, лицо которого уже расцвело от пяти или шести рюмок.

– Не угодно ли вашей эминенции, сказал веселый аббат – принять три драхмы веселого расположения духа. Я чувствую себя способным прописать рецепт.

– Благодарю, аббат, я всегда верю в другие предписания.

– А! понимаю, вы душой и телом преданы факультету любви.

– Не без осторожности, Боаробер.

– Можно быть уверенным, положившись на заботливость и благоразумие вашей эминенции…. Виват, монсеньер, продолжал веселый собеседник, потирая руки – я убежден, что обет священнического целомудрия чертовски скомпрометирован, когда сословие кардиналов объявило еду войну… Когда же наступит очередь простых аббатов?

– Бездельники, вы не ожидаете приказания начальников; вы уже давно ведете партизанскую войну против всякого рода воздержания.

– Я уже вот сто раз говорил, что это ошибка соборов! Осудите обжору на голод, вы из него сделаете мародера, грабителя. Разве аппетит рассуждает?

– Боаробер, это будет предмет для хорошей записки посоветоваться с Римским двором.

– Епископам, каноникам и кармелитам – нечего подписывать.

– Однако возвратимся к моим делам.

– Жизнь так коротка для развлечений, а вечность так долга для…. Но я слушаю вашу эминенцию.

– Я собираюсь писать к королеве и дать ей понять, если не окончательную цель моих намерений относительно ее, по крайней мере, желание быть впредь ее слугой…. Ты понимаешь меня, Боаробер?

– Да, монсеньер, но не без сильного смятения. Писать! Смею доложить вашей эминенции, что может быть, вы недостаточно обдумали.

– Напротив, аббат. Я вижу, что ты рассчитываешь на опасность такого рода переписки с королевой, которой я не раз возбуждал неудовольствие и ненависть. Но именно на этой-то опасности и надо основать ее доверие: подумай наконец, что, чувствуя у себя в руках важное средство погубить меня, ей не может прийти мысль, что я пренебрег опытностью и дошел до такого риска, питая ядовитое намерение.

– Но если злопамятство за ваши дурные дела, которые так живучи в испанской душе, побудит ее величество пожертвовать интересам мщения, то будет трудно опровергнуть свидетельство ваших писем, если они дойдут до короля.

– Старый ребенок! Неужели ты думаешь своим узким умом, что я, Ришельё, отдам в руки врагам страшное оружие Ахилла, не оставив себе ни одной стрелы из его колчана, чтобы залечить раны, которые получу от других[10]. Узнай это на опыте один раз навсегда, что я не верю даже тем, кого считаю лучшими своими друзьями. Слушай, Боаробер, я облек тебя своим доверием и ты его заслуживаешь, как полагаю; однако же, я не открываю тебе ни малейшего проекта, я тебе не вверяю самой пустой тайны, пока не взвешу ее и пока не буду в состоянии уничтожить действие нескромности. Также и не без основания я действую с отцом Жозефом: если этот грубый капуцин мне служит, то я остерегаюсь его честолюбивой смелости. Любезный аббат, доверие вручает нам факел, которым приятно освещать себя, но только при уверенности, что он не причинит пожар в наших делах. И так будь спокоен на счет неблагоприятного употребления моих писем к королеве; я надеюсь извлечь из них большую пользу, без всякой боязни. Войдите, кавалер Ландри, прибавил Ришлье – мне нужна ваша рука.

– Ожидаю приказаний вашей эминенции: вы, вероятно, помните, что мое рвение не знает границ.

– Садитесь за это бюро.

– Готово, монсеньёр. Вам нужна нота шведского канцлера, который обещает вам союз, чтобы устрашить Австрию.

Совсем нет.

– Не перехвачено ли письмо его католического величества к нидерландскому инфанту, устраняющее разрыв между Испанией и Францией, и которое ваша эминенция находит полезным употребить против Мадридского двора.

– Тоже нет.

– Значит дело идет о депеше Боккингэма к герцогу Рогану, схваченной у английского эмиссара у ворот Ла-Рошели.

– Ничего из всего этого, но виселицу и сажень веревки для вас, кавалер Ландри, если вы будете разбалтывать тайны моей политики.

– Господину кардиналу известно, что моя скромность…

– Хорошо оплачивается и что одно слово измены будет последним, какое выйдет из ваших уст.

– Наконец кем же я буду сегодняшнее утро – испанцем, шведом, англичанином или голландцем?

– Нет, Лапдри, вы будете первым министром Франции, но только с конца своих пальцев.

– Тогда ответственность…

– Обыкновенная: присудить к повешению, если откроется обман.

– Но в этом случае ваша эминенция…

– Моя эминенция спасет вас от казни, только…

– Что, монсеньёр?

– Если только палач, не предупредит меня, и я по закону не буду сметь наказать его за столь справедливую поспешность.