Когда кровь остановилась, Рани стал лучше понимать, что с ним происходит: "Выходит, до сих пор я не был таким уж уродом!"

Он рассматривал свою изувеченную руку, сравнивал ее с другой, которая теперь казалась ему очень красивой. Забыв об охранительном запрете глядеть на собственное отражение, он подолгу изучал себя в зеркальце, украденном у Яры, в безжалостном свете близкого костра. И понял: лицо осталось таким же, каким оно запечатлелось в глазах ужаснувшихся соплеменников.

Отныне Рани питался только корешками растений. Какая-то неведомая сила, неторопливая и жестокая, постепенно овладевала им. Поначалу текучая, потом вязкая и тяжелая, она заполнила злобой все его тело, от головы до пальцев ног.

И если бы только вкус к кровавой резне... Все было гораздо хуже.

Подняв вверх правую руку, на которой не хватало двух пальцев, Обожженное Лицо встал посреди племени и, разлепив изуродованные губы, прокричал сохранившим ясность голосом:

- Я вернулся! Убирайтесь отсюда!

Индейцы замерли вокруг него. Человек, собравшийся рубить дерево, так и застыл с поднятым топором. Двое-трое мужчин решили было пронзить стрелами сердце Рани, но, даже не успев прицелиться, поняли, что из их рук вытекла вся сила.

Девушки и женщины племени против воли потянулись к Рани, они тащились, ползли и припадали к ногам Обожженного Лица, царапая их ногтями то ли от желания, то ли из отчаяния. Одна, что толкла маис на кухне, шла со ступкой в руках, другая оторвалась от возлюбленного - все приближались, влекомые неодолимой силой, и издали было видно, как их пробирает дрожь, все приближались к лицу, отвратительность которого достигла высших пределов ужасного. Каждые три-четыре шага они пытались ухватиться за стволы или корни деревьев, чтобы остановить это неумолимое движение, но тщетно. Яра затерялась среди прочих.

Индеец повторил:

- Убирайтесь!

И только тогда люди нашли в себе силы убежать.

Рани остался среди палаток, еды, стрел, среди множества вещей, которые мало-помалу стали ощущать, что у них появился новый хозяин. И поскольку теперь наконец все стало хорошо, вокруг тысячекратно одинокого индейца начала сворачиваться Змейка-дней-которые-нам-остается-прожить.

ДЕВУШКА С ГОЛОСОМ СКРИПКИ

La jeune fille a la voix de violon

Была девушка, похожая на всех остальных, только глаза у нее были, пожалуй, чуть больше распахнуты, чем у других, да и то на такую малость, что и замечать не стоило.

С детства она подозревала, что против нее ведутся какие-то происки, взрослые что-то скрывают. Она не знала причин недомолвок и перешептываний, но и не особенно беспокоилась, полагая, что это дело обычное, когда в доме маленькая девочка.

Однажды, сорвавшись с дерева, она издала крик, который ей самой показался необыкновенно странным - нечеловеческим и в то же время музыкальным. Отныне она стала прислушиваться к своему голосу, пока не обнаружила, что к звукам обычных слов примешиваются явные скрипичные акценты и даже целые ноты - например, фа диез, или ми бемоль, или какое-нибудь совсем уж дерзкое тремоло... И когда она вступала с кем-нибудь в разговор, то смотрела на собеседника с обезоруживающей простотой, словно желая сгладить невольную причуду голоса. Один мальчик сказал ей как-то:

- Давай, заводи свою скрипку!

- У меня нет никакой скрипки.

- Ну да, рассказывай! - не поверил он, испытывая острое желание залезть к ней в рот рукой.

Жить с голосом скрипки очень непросто - трудно бывать на людях, отзываться на приглашения попить чаю или позавтракать на траве - и все время носить в себе готовые вырваться музыкальные звуки, такие необычные, даже когда произносишь всего лишь "спасибо" или "не стоит стараться".

Больше всего ее раздражали восклицания:

- Какой волшебный голос!

"Что же творится во мне? - спрашивала она себя. - Эти неожиданные аккорды выдают меня с головой. Будто я начинаю раздеваться посреди беседы: "Вот мой корсаж... и чулки в придачу... Ну как, вам нравится, что на мне больше ничего нет?"

Поскольку девушке меньше всего хотелось выделяться, она обычно хранила молчание, одевалась как можно проще и незаметнее, а на свое музыкальное горлышко всегда повязывала широкую ленту - непременно серого цвета.

"В конце концов мне вовсе не обязательно говорить", - размышляла она.

Но даже когда девушка не произносила ни слова, чувствовалось, что голос - там, внутри, при ней, и он вот-вот прорвется. Одна подружка, обладавшая тонким слухом, утверждала, что голос скрипки вообще никогда не стихает и молчание девушки плохо скрывает приглушенные аккорды, порой слышны даже целые мелодии - стоит только прислушаться. И если одних подруг это восхищало, то других беспокоило. В конце концов все оставили ее.

"Ну уж если и молчание больше мне не принадлежит..."

Друга семьи, хирурга, пригласили осмотреть горло девушки и голосовые связки. Без сомнения, нужно оперировать, но что?

Хирург заглянул в горло, как в волшебный колодец, и мысль о вмешательстве показалась ему недопустимой.

"Если б они знали, где я была! - думала девушка в один прекрасный день, усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, которые выговаривали ей за опоздание. - Они и не подозревают, что со мной приключилось, - ни долговязый отец, ни мать с ее спокойствием, скрывающим способность неожиданно взорваться и в три фразы облить тебя колючими, ядовитыми словами. Люди добрые, оставьте меня в покое с вашим супом, который вот-вот остынет! Да, так получилось, сегодня я опоздала на несколько минут!"

Весь обед она молчала, но на один из вопросов отца пришлось-таки ответить.

Родители обменялись удивленными взглядами: голос дочери стал таким же, как у всех.

- Повтори, пожалуйста, - как можно ласковее попросил отец, - я плохо расслышал.

Но девушка покраснела и больше не произнесла ни звука.

После обеда родители уединились в спальне.

- Если у нее действительно пропал этот странный голос, - начал отец, об этом надо сообщить всем остальным членам семьи. Может быть, устроить небольшой праздник, только для своих, конечно, не разглашая причину торжества...