РАНИ

Rani

Хотя в племени он был единственным, кто получил воспитание в большом городе, тем не менее его избрали касиком только после испытания голодом. Соперники выбывали один за другим, и на девятый день Рани остался один - он лежал, закутанный в бычьи шкуры, и тело его напоминало высохшую деревяшку.

С начала испытания время застыло для него в образе больших стенных часов с шестью лицами девушек по циферблату. Именно девушки с циферблата каждые четыре часа приносили ему воду и листья коки, которые он мог только сосать - сил жевать уже не осталось. Но он все тянул и тянул испытание, надеясь еще раз дождаться, когда опять придет очередь Яры, его невесты. Ее взгляд говорил ему: "Держись, настанет время удивительных вещей!"

С приближением ночи ему слышался отдаленный топот кавалерии, всегда на одном и том же расстоянии, несмотря на отчаянные попытки всадников добраться до него. Голод рождал в его воображении высокие фигуры, которые входили в палатку с фосфорическими корзинами. Одна из фигур мягко опускала веки индейца, другая поднимала их. Иные набрасывались на его печень и выжимали из нее все соки или с тщательностью хирурга вгоняли в почки большие полые иглы. Потом все объединялись, перешептываясь, и выпускали перед лицом Рани крохотных воробышков смерти.

В начале десятой ночи он увидел, что у изголовья его ложа распростерся огромный верблюд из последнего сна - обнажая песчаные десны, животное двадцать раз подряд пыталось подняться на ноги, почти уже рассыпавшиеся в прах. Тогда, из боязни уступить превосходящим силам зверей, которые только и ждут внутри нас и вокруг нас своей очереди пожить за наш счет, индеец уголками губ (одна губа побелела, другая была лиловой) дал понять, что готов прекратить голодовку.

Спустя несколько дней после своего избрания новый касик, еще очень слабый, решил повидать Яру, которая сидела у общего костра. Внезапно у Рани закружилась голова, и он ничком рухнул в очаг - лицо при этом обгорело до самых костей. Отныне все опускали головы и расступались, когда проходил он человек с изъеденным лицом, лицом, которое, казалось, все еще горело - какой демон разворошил эти угли? Рани думал, что теперь и Яра избегает его, как вдруг увидел свою невесту (была ли она еще ею?) - девушка стояла перед палаткой нового вождя и пристально смотрела на обожженного. Не теряя надежды, касик помчался за вязанкой дров, принес ее и - знак любви! сбросил поленья с плеч к ногам девушки. Два чурбачка отделились от других и упали, произведя какой-то неясный звук - в нем были и боязнь, и незаданный вопрос, - Рани стало стыдно. Когда он поднял голову и открыл глаза (огонь не тронул веки), Яра исчезла. Он лишь услышал крики ужаса, будто девушку насиловала толпа врагов.

На следующее утро шестеро из совета старейшин пришли к Обожженному Лицу и разом повернулись к нему спинами, давая этим жестом, а также своим молчанием понять, что он больше не может оставаться касиком.

Несколько недель Рани скрывался в лесах. Он стал интересоваться перьями, яйцами птиц, мхами и папоротниками - вообще всем хрупким и тонким в лесу, что не пугалось его присутствия и не менялось при виде обожженного лица. Окраска птичьих яиц напоминала цвет утренней зари, перья походили на серые в яблоках облака, которые резвыми лошадьми носились по небу, папоротники рождали в воображении образ темной и прохладной ночи - в нее хотелось окунуть лицо и тут же снять с него все беды и изъяны.

Птица умирает, но ее перья продолжают жить, и красота их не теряется, не блекнет - перья отвергают гниение. Рани любил их - гордость и надежда служили им защитой. В тонких полых роговых стержнях и нежном пухе он различал загадочные письмена. Уверенный, что его никто не видит, он раскладывал перед собой и этот невесомый пух, и листья редкостных деревьев, и необычные сверкающие камни, если удавалось их найти. И часто приговаривал при этом: "О! Получилось! Как раз то, что я искал".

Или же, огорченный скудностью форм и бедностью цветовой гаммы леса, высокого леса без окон и дверей, он принимался рассматривать небо. Как рассматривают старинный, готовый рассыпаться документ, который почти невозможно расшифровать.

"У меня столько времени - куда спешить?" - размышлял Рани.

Если оказаться там, наверху, за тревожным мраком неба, что Услышишь тихое мяуканье, биенье сердца человека, затерявшегося среди деревьев? Как распознать дорогу в небо, где нет ни "право", ни "лево", ни "раньше", ни "потом", одна лишь бездна? И нет поводыря, и нет опоры, есть головокружение, потеря чувств...

Что мечтал найти он в камешках, упавших с неба, в валунах, лежащих на земле? Что вызывало в нем желание вскрыть себе живот, дабы узнать тайну собственного тела?

"Стану ли я когда-нибудь не столь уродлив, как сейчас?"

Да, именно этот вопрос толкал Рани на поиски, и он лишь удивлялся, почему не понял сути раньше. Будто его собственные руки так ничего и не сказали ему, когда он ощупывал и ощупывал изуродованное лицо.

Он полюбил змей - свиваясь и распрямляясь, они полагались только на себя и всегда держали наготове в пасти смерть.

Рани захотелось увидеть свое племя. Прячась в чаще, он умел оставаться невидимым даже для чужаков, скрывать блеск глаз и запах кожи - то, чем мы всегда невольно выдаем себя. Устроившись в темном травяном логове, он наблюдал за костром, который люди разожгли, чтобы отпугивать диких зверей, и думал: "Сегодня огонь разводил Гули-Я, узнаю его манеру. Но что мне до того?"

Наблюдая передвижения соплеменников, готовящихся ко сну, размышлял: "Что вы хотите от меня, люди моего бывшего племени? Жирные или худые мужчины, женские груди, животы, ноги, что вы хотите от меня? Зачем воплощаетесь в различные формы - вы, ставшие для меня сейчас не более чем тошнотворными воспоминаниями?"

И он обкрадывал своих бывших соплеменников, чтобы сделать приношения деревьям и камням, всему, что не было осквернено произнесенным словом. Однажды ночью, замаскировав лицо лианами и листьями, он проник в палатку Яры, чтобы похитить ее зеркало. Другой ночью, пьяный от чичи {Чича - в Южной Америке крепкий напиток из кукурузы. (Примеч. ред.)}, он решил опоить дерево, которое любил больше других, а потом, устыдившись, пожертвовал дереву два собственных пальца, которые сам же и откусил.