Элина мыла руки и чувствовала, что успокаивается и, как всегда, ей становится стыдно.
- Все в порядке? Пойдете спать?
Молча кивнула и отправилась в палату.
Кто-то собрался выписываться. Ты же попала по адресу. Ты же сумасшедшая. Разве нет?
Пришла в палату, юркнула под одеяло, свернулась клубочком, немножко поплакала и кснула.
Утро было мрачным. Гудела голова, в рту сушило. На душе было премерзко. Душевный коктейль состоял из тоски, стыда и тяжелого, хорошо настоянного страха. Вставать не хотелось. Жить тоже, но вчерашние намерения казались постыдными и глупыми. Хотя ничего конструктивного взамен не предлагалось.
Ела она опять после всех, за отдельным столом, но уже без уговоров и похвал.
Уколы, анализы. Она терпеливо сносила боль и неудобства. Ведь ничего взамен она предложить не могла. Да, ей здесь плохо, а дома разве было хорошо?
Вот то-то и оно. Так что терпи и помалкивай.
Прошел врачебный обход. Без ее доктора. Врачиха в возрасте, крашеная блондинка формально поинтересовалась ее самочувствием. Ответила ей, дескать, уже лучше. Ответ устроил, судя по отсутствию дополнительных вопросов. Открыли столовую на полдник, ее не звали, она не пошла. Вызвали к старшей медсестре в кабинет, попросили расписаться за какие-то деньги. Какие деньги, зачем они ей тут? Ну, поставила подпись, раз просили. Деньги остались в сейфе "на хранении". Перед обедом спросили, не хочет ли она есть за общим столом, сказала нет, не хочет.
Страх временами накатывал, но не настолько, чтобы бежать в умывальник, да и умывальник здесь, скажем, ненадежный в гигиеническом плане. По крайней мере, с ее точки зрения.
После обеда пришли родители. Пытались ее покормить тут же, в вестибюле, она отказалась: и есть не хотелось и неудобно как-то, кругом люди ходят. Ну и, грязновато, конечно. Мать выглядела испуганной, отец, наоборот, все время шутил. Разговор не клеился. Элина понимала, что просить их забрать ее из больницы бессмысленно. Посидела, помолчала, послушала отцовские шутки, попросила отпустить ее в палату, сославшись на самочувствие, головокружение и сонливость от лекарств. Мать с тревогой посмотрела на отца, но тот пропустил мимо ушей эти жалобы.
Ушла в палату. Никаких чувств к родителям она не испытывала, кроме, разве что, страха перед отцом. Боже мой, как же она скучала за ними в детстве, когда те уезжали на два месяца на гастроли. Как она боялась, что они не вернуться. И, ведь, уже не маленькая была, понимала, что абсурд, но все равно... Боялась наступать на трещины в тротуаре - наступишь- родители не приедут. Считала машины по дороге в школу. Если успела насчитать десяток, значит все хорошо будет. Если не успевала, шла мимо школы на другую улицу, где машины ездили чаще, считала там.
Хотела артисткой стать, как мама. А что получилось: культпросветучилище она закончила, но в театральный институт не прошла по конкурсу. Дали понять, что не с ее талантом. Но отец сумел впихнуть ее в труппу, с его-то возможностями. Он как раз тогда ушел с поста директора театра в управление культуры. Да и мать следом за ним пошла туда же. Правда, отец в том управлении надолго не задержался, пошел на повышение.
Ее детские мечты сбылись как издевка. И артисткой она стала, и родители никуда не ездят. Вот только она оказалась у разбитого корыта. В театре над ней откровенно посмеиваются, да и по делу - ну какая из нее актриса? А мужества не хватает уйти. Куда? Совсем сесть на шею родителям? Как ни крути, но жизнь ее бессмысленна и, к тому же, наполнена мучениями. Сама она какая-то ошибка природы. Таких нужно усыплять, как больных животных, чтобы сами не мучались и других не мучали.
Соседки в палате особого внимания на нее не обращали. Говорили между собой, о чем именно - Элина не прислушивалась. Выглядели они обычно, и не скажешь, что пациентки психушки, кроме одной, которая, как и Элина, ни с кем не разговаривала, лежала больше в кровати, чему-то постоянно улыбалась и что-то шептала.
На третий день, с утра ее вызвали к врачу.
Поначалу она неохотно отвечала на вопросы, потом постепенно разговорилась. Проговорилась о суицидальных мыслях, потом спохватилась, но было уже поздно. Врач, хоть и стал расспрашивать подробности, однако никакой особой реакции на это известие не проявил. По крайней мере, внешне.
Вопрос о выписке врач упредил, рассказал о вариантах лечения - добровольных и принудительных. Получалось, что при добровольном лечении она быстрее окажется дома.
Похоже, не обманывает, насчет волокиты в наших судах она была наслышана.
Еще что-то собирался ей рассказать, но она откровенно устала, хотелось скорее вернуться в палату. Напоследок не удержалась, спросила:
- А вы из меня овоща не сделаете?
- А я не умею - ответил.
Врет небось.
Элина думала, что ей здесь запретят так часто и тщательно мыть руки, как это требовал ее страх. Но, оказалось наоборот: медсестра предупредила, что для нее есть специально нарезанный "порционно" новый кусок мыла и если потребуется, сразу дадут. Это помимо пакета одноразовых упаковок мыла, которые ей передал отец в день поступления. Но руки здесь она мыла гораздо реже. И не из-за ограничений, а... Она сама не знала почему. Страх оставался, но как бы не такой агрессивный, без паники.
После разговора с врачом она боялась, что ее переведут в жуткую "наблюдательную" палату ("для суицидников", как говорили ее соседки) у дверей которой постоянно дежурила санитарка. Что там происходило, было непонятно, а расспросить соседок она стеснялась. Ее никуда не перевели и, вообще, у нее складывалось впечатление, что окружающим, даже персоналу до нее нет дела. Конечно, если она вовремя не приходила в столовую или за лекарствами, ее шли звать, но остальное время она была предоставлена сама себе.
За окном был март, холодная слякотная погода. Однако, соседки по палате регулярно выходили на прогулку. Их верхняя одежда висела здесь же, на вешалке, за белой шторкой. Куда делись ее пальто и сапоги она не знала. Ну и пусть! Все равно ее никуда не выпустят. И, как в насмешку, тут же в палату зашла санитарка и скомандовала: "Девочки, на прогулку". Все, кроме Элины и странной соседки стали одеваться. Элина решила не обострять отношения с персоналом и
