Потом мы расположились в одном из ресторанчиков, расположенных прямо в парке, и дружно набросились на еду, запивая её лёгким красным вином. Даже Ника ела с аппетитом и выпила полбокала. К концу нашей трапезы у неё чуть порозовели скулы, а глаза заискрились.

— Мы с Арсением ищем новую квартиру, побольше, с комнатой для ребёнка, — обратилась она ко мне. — Я слышала, ты большой специалист в этом.

— Ну, это положим преувеличение, но я с удовольствием тебе помогу.

Я поняла в этот день, что никогда не смогу затеять с ней разговора по поводу нежелательности её беременности. У меня просто не повернётся язык.

— А почему у Арсика такой несчастный вид? — спросила Машка, когда мы были уже дома. — Как будто у него кто-то умер, а не наоборот, должен родиться.

— Перестань, Маш! Чего тебе только не лезет в голову, — в сердцах сказала я.

— Ну, правда. В Лондоне он был таким счастливым… А Ника стала ещё красивей, чем раньше. Она одна из редких женщин, наделённая красотой справедливо! — выдал свой вердикт мой отпрыск.

А в Париже тем временем продолжалась жизнь. В том числе, и культурная. Только что закончил очередные гастроли театр Фоменко (Вот он, настоящий театр! Где даже не важно, что играют. А важно только, как!). Теперь приезжал ещё какой-то. По какому-то хитрому культурному обмену.

Мне позвонил один мой добрый знакомый — писатель, человек умный, язвительный и, на мой взгляд, гораздо более талантливый в публицистике, чем в литературе — и пригласил на «культурную тусовку». Поводом был приезд его давнего приятеля — главного режиссёра этого самого вновь прибывшего театра.

— Захвати свою пьесу. У тебя будет возможность отдать её из рук в руки. И попробуй прочистить ему мозги — он в этом давно нуждается.

— Ты же знаешь, это не по моей части, — заныла я.

— Ничего. Пора учиться. И не забывай, главный принцип «умной» беседы состоит в восхвалении собеседника в доступной ему форме. А также себя — в любой.

Я решила захватить сразу два текста, раз уж такая удача, решив сориентироваться в обстановке и понять, какая ему больше подойдёт «эмоционально».

Когда я пришла вечер уже был в самом разгаре. Гости, разбившись на группки, дискутировали на разные темы.

— Ваша Дума — это готовый хепенинг, со злым клоуном Жириновским во главе, — ярился известный художник. Он сам был похож на клоуна — рыжий-рыжий, с огромным бантом на шее вместо галстука. Я вспомнила, что он был известен тем, что больше чем двадцать лет назад, ещё в советский период, будучи моряком на каком-то судне, ночью, чтобы его не засекли с корабля, спрыгнул в море где-то в водах Швеции. Его, после нескольких часов болтания со спасательным кругом в холодной воде, подобрала рыболовецкая посудина и доставила в ближайший порт, где он и попросил политического убежища. Потом перебрался в Париж и стал художником. — А Церетели, — продолжал он запальчиво, — архитектурный диверсант. Его заслали враги, чтобы он раз и навсегда испоганил облик города. — Он сопровождал жестами и лицом каждое сказанное слово. — Уездная страна. Уездные жители. Уездный гламур.

— Вы, художники, хотите быть отмеченными Богом и, одновременно, вознаграждёнными людьми. А такое удавалось очень немногим, — отвечал ему на это кудрявый молодой человек в круглых очёчках, похожий на близорукого херувима, оказавшийся впоследствии завлитом этого самого театра и «гуру» режиссёра.

— Это вы про этого делягу от искусства? Если уж он отмечен Богом, то каким-нибудь финансовым, но никак не Богом творчества.

— Зависимость артиста от эпохи не должна быть безусловной, — продолжал вещать «херувим», выбиваясь из контекста.

Мне показалось, что я нахожусь на московской кухне в начале восьмидесятых.

Ко мне подошла известная всему русскому Парижу дама в возрасте, покровительница муз, особенно в лице их мужских представителей. Кто только не прошёл в своё время через её гостеприимный дом — художники, режиссёры, артисты, композиторы. Всех кормили за огромным, всегда накрытым столом, а некоторых даже селили, иногда в комнатах для гостей, а иногда и в своей спальне. Но потом её весьма благополучной жизни пришел конец — умер от over dose младший, восемнадцатилетний сын. Муж, преуспевающий финансист, не нашёл ничего лучшего, как уйти к своей секретарше, и успел за каких-нибудь три года завести трёх новых детей. И она оказалась вдруг почти в полном одиночестве. Но изо всех сил старалась держаться на плаву и высоко держать голову.

— Что там случилось у Ксении? — спросила она участливо. — Говорят, у неё какое-то несчастье.

Оказалось, что всей русской «популяции» в Париже было известно, что у Ксеньки «что-то произошло». Никто толком не знал подробностей, но все ей «сочувствовали». Ходили дурацкие слухи о том, что её бросил муж (с которым она уже давно была разведена), или любовник (эта история тоже была уже с бородой), что у неё появилась соперница, и, вообще, что у неё «крыша поехала», и она якшается с «колдунами».

Пришлось объяснять, что ничего особенного не случилось, что у неё просто женился сын, и она, как всякая нормальная русская свекровь, не довольна его выбором.

— А… а… наверняка на какой-нибудь русской стерве, — немедленно вынесла приговор знающая жизнь бывшая муза халявщиков всех мастей.

Я вернулась к группе, где витийствовал известный художник. Там появился новый колоритный персонаж — экспансивная брюнетка, большая, с крутыми бёдрами, тонкой талией и арбузными грудями. Её толстые от природы губы были ярко накрашены, большие влажные коровьи глаза утяжелены большим количеством туши, одета она была по самой последней моде, как если бы только что сошла с подиума. Но несмотря на это, а также на её прекрасный французский, которым она инкрустировала свою русскую речь, от неё так и веяло местечковостью. Она говорила громким голосом и сильно размахивала руками. На мой взгляд, она к этому моменту уже хорошо «приняла на грудь».

О ней было известно, что она живёт в красивом «шато» недалеко от Парижа, с богатеньким французским мужем, с которым всегда и всюду жутко ругается. Сплетничали, что он якобы делился в своём кругу, что она выносима (он говорил «supportable») только первые десять минут после оргазма. Но за эти божественные десять минут он готов был терпеть всё остальное.

— Здесь так дорого жить, — жаловалась она, — как не выйдешь из дома — тыщи как не бывало.

— Мне вас очень жалко! — язвил рыжий. — Вы такая элехатная! А у меня вот есть знакомые, так они целой семьёй на тыщу живут целый месяц.

— Ненавижу бедность! — заявила владетельница замка. — Она разрушает души.

— Так же, как богатство без зачатков культуры, — художник явно норовил перейти «на личности». — Вы же дикари — научились одеваться в версачи-армачи, но по-прежнему вставляете себе золотые зубы.

— У меня нет золотых зубов! — и она, приблизив вплотную к его лицу своё и дыхнув на него смесью перегара с духами, раскрыла свой ярко-алый львиный зев.

— Это образ! — отшатнулся от неё рыжий обличитель. — Поразительно! Людей мучают комплексы неполноценности и мании величия одновременно. Гремучая смесь. Голландские педофилы, например, объединяются в официально зарегистрированную партию, — прибавил он совсем уж ни к селу ни к городу.

Завлит, видимо, решил выправить ситуацию.

— В России сейчас сложилась ситуация, когда одни идут стеной на других, — вещал «херувим». — И летят брызги, состоящие из интеллигенции, — его меланхоличный тон несколько противоречил его жизнерадостной внешности.

— Да… — тяжело вздохнула девица, явно относя себя к этом «брызгам», — как это верно!

— Вся ваша, так называемая, ин-те-лли-ген-ция давно подстелилась под существующую власть, — продолжал обличать рыжий, — как старая проститутка под клиента. И изо всех сил изображает любовь и преданность.

— Почему, интересно, свобода слова считается обязательным атрибутом демократии, а наличие ума — нет? — многозначительно отреагировал завлит.