У нас же в гостях Сэмюэль не ел, кривился. Я подумал напомнить ему про толерантность, но быстро вспомнил, что толерантным нужно быть только если ты белый. Хуан же, напротив, был в восторге от русской кухни, может не от самой кухни, а от ложек и вилок, которых было вдоволь. Не знаю, но ел он с аппетитом.

– Да, много работали с лепрой. В Индии настоящая эпидемия в отдельных регионах.

Слушать про лепру было занимательно, потому что в голове рисовались всё те же чумазые развалины, кишащие индусами, которые непременно жрут руками жидкое карри.

– А как лечили, если ты говоришь, что там нет больниц?

– Ну, больниц мало, но это и не самое главное.

– А что самое главное?

– Вера. Например, у нас в Керала есть гуру. Знаешь слово «гуру?

Я покивал. Я знал слово «гуру». И даже знал, что Сэмюэль будет рассказывать. Он с гордостью достал смартфон и показал видео. На съёмке демонстрировался метод песнопения, сдобренного отваром из красноватых ягод. Оказывается, именно эта смесь лечила лепру лучше всякого институционального подхода.

– Слушай, а как вы замеряете, что это эффективно?

Сэмюэль рассмеялся.

– Ты опять за своё. – Он постоянно спрашивает это у преподавателей в колледже.

За столом в большинстве случаев всем было наплевать на наши разговоры. Эмма, жена Хуана, почти не говорила по-английски, девушка из Мумбаи, Сансия, была восемнадцати лет отроду и не интересовалась ничем, где не было бы слова «секс», а моя жена просто кушала. С нами общался только Хуан, который улыбнулся и покивал, поддерживая Сэмюэля. Бесхребетный толстячок боялся оскорбить всякого, даже непроглядного идиота.

– Серьёзно, как вы можете знать, что это работает? Вы замеряли до и после лечения? Какие результаты ваших песен и ягод?

– Ты всё время это спрашиваешь, но это не важно для медицины.

Меня передёрнуло, я жизнь потратил, чтобы точно знать, что это пиздец как важно.

– Нет, друг мой, это важно.

– Нет, не важно

– А что тогда?

– Важно, чтобы люди были довольны. Люди решают – помогает им это или нет. Луи же тебе объяснял на паре. Он преподаватель, наверное, уж больше тебя понимает!

Я сдался. Поэтому мы стали говорить о других вещах, а вскоре и вечер подошёл к концу, все разошлись.

Подобные разговоры и вечера смешивались, забывались и оставались где-то глубоко внутри, накапливаясь раздражением и чувством презрения. Так шло моё вживание в Новую Зеландию, вместе с попыткой вживления в меня парадоксальной идеологии, отрицающей здравый смысл.

Дни начинали тянуться караванами, длинной вереницей одинаковых понедельников и пятниц, состоящих из института, магазинов, рассылок резюме, получения отказов, лёгкой тревоги. Дни выстроились в линию прямо передо мной в ожидании, когда я их всех проживу. Без остатка.

В один из таких дней я вышел из своего пристанища. Ветер тут же облепил плотно моим же собственным плащом, залез под него, пропитал водолазку и кардиган от Boss Orange, которые я покупал ещё в Питере, где одежда означала статус. Не застегнувши воротник, я шёл под горку. К остановке электрички, которая должна была донести меня прямиком до института. В тот момент я ещё не знал, что моя история – это история не про иммиграцию, а история одной обсессии.

Обсессия – это постоянно возникающее навязчивое желание или мысль, которую ни прогнать, ни принять, ни удовлетворить нельзя. Ты совершаешь всё время компульсии, то есть попытки избавиться от навязчивой идеи, создаёшь ритуалы, чтобы успокоить себя, унять тревогу, но это не помогает.

Например, вы всё время думаете: а выключили ли вы дома утюг? Эта мысль не оставляет. Тревога нарастёт. Вы возвращаетесь домой проверить, выключен ли утюг. Выключен. Выходите из дома, но мысль всё равно сжирает. Казалось бы, глупо беспокоиться, вы же только что проверили, вы на сто процентов уверены, что всё хорошо, но мысль не уходит. И вы опять идёте обратно проверять, перепроверять и так до бесконечности.

В моём случае речь не об утюгах. У меня и утюга не было на съёмной квартире. Но болезненная обсессия всё же развилась, стремительно и беспощадно.

Всё началось с момента, как я впервые посетил потоковую лекцию, где училось несколько групп, а не только моя с Хуаном.

– Здорово.

– Здорово.

Мы пожали руки, и этот милый медведь почти тут же начал спрашивать, разобрался ли я, как сдавать в электронной форме дипломные и контрольные. Хуану было тридцать шесть лет, а он трясся над тем, какую ему поставят оценку.

– Не, дружище, пока не разобрался. Полно времени, мы же только начали.

Ответ мой Хуана не успокоил, взгляд его стал блуждать, наполнился паникой школьницы. Колумбиец жаждал доебаться до кого-нибудь более ответственного, чем я, но никого из нашей группы видно не было.

Мы побродили по этажу в поисках аудитории.

Мимо с книгами под мышкой сновали молоденькие девчонки из местных. По возрасту можно было легко отличить иностранных студентов от местных, потому что иностранцы раньше тридцати годиков туда приезжали редко. То ли копили деньги, то ли чтобы рвануть в Новую Зеландию, и вправду нужно было отчаяться, а это случается уже после тридцати. Продираясь меж юных новозеландок, особо не церемонящихся, но очень вежливо толкающихся, мы добрались до аудитории. Оказалась закрытой.

– И что теперь?

У Хуана натурально округлились глаза. В его роговых очках это выглядело совсем комично. Небритое, слегка полноватое лицо, сползшее вниз тело, изувеченное женатой жизнью, пузико, на которое он натягивал клетчатый свитер – все выдавало в нём моего будущего приятеля. Я был уверен на сто процентов, что ничего фатального не случится, даже если мы, двое взрослых мужчин, не найдём нужный кабинет в первый потоковый день, но Хуан паниковал:

– В расписании сказано, что должно быть здесь, как так? Надо пойти в Learning commons (деканат), надо пойти в поддержку иностранных студентов…

Он говорил это прямо мне в ухо, трогая за плечо. Я терпел. Он был мне приятен как человек. Да и к тому моменту я уже знал, что это латиноамериканская штука – трогать человека, которого едва знаешь, если с ним говоришь.

– Да расслабься, сейчас найдём кого-нибудь и спросим. Или пиво пить пойдём.

– Нет, так нельзя. Нам обязательно надо в Learning commons.

– Закрыто?

– Да, у тебя тут пары?

Девушка подошла к нам ближе. Она не была в моём вкусе. Высокая, почти моего роста, крупная, коричневокожая женщина. И когда я говорю крупная, не подумайте, что она толстая, вы бы сами облились слюной, увидев её бёдра. Она держалась очень уверенно. Волосы у неё были короткие, с прикольной чёлкой впереди. Обычно мне не нравились такие.

– Пошли, я знаю, где пары, раз не тут.

Внутреннее убранство того кампуса, где проходили потоковые лекции, далеко не фестиваль high-tech-дизайна, как основной building в Porirua. Здание скорее напоминало офисную помойку, где-нибудь на площади Ленина: гипсокартон на стенах, вытоптанный ковролин и мокрые подтёки от ботинок.

Девушка шла впереди. Её бёдра, обтянутые чёрными легинсами, покачивались из стороны в сторону, напоминая с каждой амплитудой, что я женат. Мысль вдруг резко стала навязчивой: «я женат, я женат» – но я смотрел не отрываясь на её задницу.

Мы шли куда-то вглубь сырых коридоров, прошли мимо столовки с запахом кофе, перебивающим плесневые ароматы стен, мимо библиотеки, мимо зоны отдыха, где на мешках-креслах валялась пара азиаток с Macbooks. Мы шли прямо по шлейфу её духов, а я шёл, как осел за морковкой, привязанной ко лбу.

«Завернуть бы куда-нибудь за угол, может в туалет, закрыться в кабинке и просто потрахаться», – мелькнула мысль. Жаль, но так не бывает даже в фильмах, даже в самых тупых порнорассказах, на которые дрочишь, если нет нормального интернета, так вообще не бывает.

– Вот, здесь должно быть.

Обернулась. Кажется, я тогда не успел поднять глаза от её форм. Она только улыбнулась, а может, и улыбалась до этого. Наши взгляды пересеклись.