Папа уехал в Артемовск, мы с мамой и сестрой остались в Кызыле одни. Вскоре у нее начались проблемы со здоровьем, она жаловалась на головную боль, ходила на какие-то обследования. Но однажды ей стало совсем плохо, и она оказалась в больнице. Мы с сестрой остались в квартире одни. Помню, как я удивилась, когда вместо мамы в нашу квартиру вошли какие-то люди, попросили нас одеться, посадили в большую грузовую машину, крытую брезентом, и повезли куда-то. Так мы оказались в детском приемнике-распределителе (это было что-то вроде временного детского дома). Я помню столовую, спальню с большим количеством одинаковых железных кроватей. Там было просторно и чисто, но очень неуютно и хотелось домой. Вызволила нас оттуда бабушка, которая спешно прилетела с Украины в Кызыл.

Домой мы вернулись не одни, а с большим количеством живности в волосах – подцепили вшей в детском доме. До сих пор помню запах керосина и вонючего дустового мыла, которым бабушка мыла наши головы, чтобы избавить нас с Олей от этих паразитов.

Маму из больницы отпустили, но она все время пила таблетки, и все чаще в нашей квартире звучали слова «врач» и «операция». Я понимала, что она не очень хорошо себя чувствует, но причины от меня скрывали. Да и вряд ли восьмилетний ребенок смог бы понять, что кроется за словами «опухоль головного мозга».

Начинались очень непростые для нашей семьи времена.

Однажды мама не пришла ночевать, а наутро бабушка сказала: «Собирайся, поедем в больницу». Я не очень поняла, о чем речь, но поехала. Мы пришли в больницу, и к нам вышла мама в красивом байковом халате. Они с бабушкой напряженно говорили о каких-то взрослых вещах, что-то вроде: «Сделали пункцию, опухоль вроде доброкачественная», «Хирург хороший, все будет прекрасно». Потом они заметили, что я тоже здесь нахожусь, рядом с ними, мама стала улыбаться, успокаивать меня, уверила, что скоро вернется домой, просто сейчас ей надо будет побыть в больнице. Я поняла, что происходит что-то серьезное и не очень хорошее, но маме поверила. Несколько дней спустя бабушка сказала: «Маме сделали операцию и к ней уже можно». Я была удивлена – а раньше нельзя было, что ли? И мы поехали к маме. Бабушке дали халат. Я волновалась, что мне его не дали, размышляла о том, что на таких маленьких, как я, наверное, просто не шьют халатов, и с этими думами вошла в палату. Я не сразу поняла, что человек, лежащий передо мной на больничной койке, – моя мама. Голова у этого человека была как капустный кочан: сплошные бинты и наружу торчит только нос, рот, глаза и огромные синяки под ними. Мама пыталась улыбаться, но я видела, что ей это непросто дается. Бабушка беседовала с мамой, а я встала в изножье кровати, крепко вцепившись в прутья. Я смотрела на маму и пыталась понять, что же с ней происходит. Я же тоже болела иногда, и меня лечили, все было не так страшно, значит, и маму вылечат. Но, с другой стороны, этот капустный кочан вместо головы, и эти странные мамины слова, что после операции ей хотелось пить, а ей не давали воды и только смачивали губы бинтиком влажным. Нет, пожалуй, это не похоже на ту болезнь, к которой я привыкла. И, пожалуй, все гораздо страшнее. Мама перевела взгляд на меня и попыталась еще раз улыбнуться, но у нее снова не получилось. И тут я поняла, что пришла в эту палату с важной миссией – поддержать маму, сделать так, чтобы она стала веселой, как раньше. Я сказала: «Знаешь, тебе очень идет вот эта чалма (я не знала слова “повязка”). Ты в ней похожа на космонавта». И тут мама улыбнулась уже совершенно искренне и естественно. И я поняла, что, наверное, все правильно сделала, ободрила маму и развеселила ее.

Через несколько дней мама вернулась домой, повязка на ее голове уже была не такая пугающая, просто шапочка из бинта. Сначала она много отдыхала, бабушка говорила нам, что маме необходим «постельный режим». Стало ясно, что операция была очень сложной. И что опухоль, как выяснилось, поразила не только мозг, но и повредила правую лобную долю черепа. В результате у мамы, на лбу справа, теперь было такое место, где кости не было совсем. Только кожа. И сразу за ней мозг. Когда мама волновалась, это место дышало, как родничок у младенца, и пульсацию было видно невооруженным глазом. Мама прикрывала его специальной защитной насадкой, сначала под париком, потом, когда волосы отросли – челкой. Но я, один раз увидев, с тех пор все время думала о том, какой опасности она подвергается. Но постепенно жизнь вновь наладилась, мама, как и раньше, стала ходить на работу, а, приходя вечерами домой, опять приносила шприцы, кипятила их на плите и отправлялась зарабатывать деньги частными визитами, делая людям уколы. И опять на дверце шкафа висел крахмальный халат, пахнущий приятно и привычно. И тревога немного отступила.

Еще живя в Ростове и не помышляя о поездке в Кызыл, мама вступила в так называемый «Строительный кооператив». Смысл этого мероприятия состоял в том, что люди подписывали договоры на приобретение квартиры, которая находилась еще только в проекте на бумаге, и потом долгое время платили взносы (довольно ощутимые по тем временам), ожидая, когда дом построится. Иногда проходили годы, прежде чем люди получали возможность въехать в свою собственную квартиру.

Бабушка очень помогла – продала часть своего участка вместе с хатой, в которой жила с детства, себе оставила лишь небольшой клочок земли и деревянный скромный флигель, на нем стоявший. В этом флигеле мы потом с сестрой проводили лето. Но бабушкин вклад покрыл лишь часть расходов на квартиру. Взносы надо было платить регулярно, и мама постоянно искала всяческую «подработку».

Мы вернулись в Ростов. В Кызыле оставаться не было никакого смысла, к тому же в родном городе нас ждала уже построенная кооперативная квартира. Когда мы о ней думали, пытаясь представить, какая она, сестра еще раз удивила всю семью экстрасенсорными способностями. Она взяла тетрадку и карандаш и нарисовала в подробностях, как будет выглядеть наше жилище: вот тут, говорит, будет вход, здесь коридор, здесь кухня. А вот здесь дверь и два картонных встроенных шкафа. Разумеется, никаких планов будущей квартиры нигде не существовало, даже родители понятия не имели, какой она будет, а уж сестра об этом тем более не могла знать. Но когда мы на следующий день вошли в нашу новую квартиру, мы чуть не упали в обморок. Все было точно так, как нарисовала Оля. Вплоть до расположения шкафов. Больше она нас так не удивляла ни разу, но я продолжала ждать от нее чудес и смотрела с интересом и уважением.

Контейнер с нашими вещами и мебелью еще не успел доехать в Ростов из Сибири, и три дня мы спали на полу. Матрасов не было, и мы отправились на ближайший пустырь, чтобы нарвать там полыни, шалфея и разной другой ароматной травы, разложили все это на полу и сверху постелили простыни.

Отсутствие в нашей жизни папы не особо омрачало мое существование. Честно говоря, я не помню каких-то особых страданий на этот счет. Может быть, мама с нами как-то правильно поговорила о том, что между ними происходит, нашла какие-то нужные слова. А может быть, дело было в том, что папа, и будучи в семье, нечасто появлялся дома, был то на гастролях, то на репетиции. Зато я узнала новое слово «алименты», оно стало часто звучать в нашем доме. В почтовом ящике иногда появлялись квитанции, с которыми надо было ходить на почту и получать деньги. Маме причиталось 40 рублей. 20 за меня и 20 за Олю. Бабушка, правда, жаловалась, что приходят эти квитанции нерегулярно, и чем дальше, тем реже. Мама объясняла, что папа нашел себе какую-то «халтуру» (я понятия не имела, что это такое), и, мол, эта «халтура» позволяет ему безбедно жить самому, но не перечислять деньги нам. Постепенно пить он стал все больше, работать все реже, в оркестры его уже не брали, и со временем музыка в его жизни вовсе сошла на нет.