На следующий день Шагит стирал свою одежду. Зашел к соседям и позвонил дочери – позвал в гости вместе с внуками.

Обещал, что не будет пить, сказал, что затопил баню. Сходил в магазин и купил торт.

Никто не приехал. Не приехали и в следующие выходные. И Шагит понял, что состарился и ничего не может с этим поделать. Он разулся и прошелся босой по двору. Истопил баню. Вспомнил голые ножки военной девочки. Как ни силился, лица припомнить не мог.

А вот лицо жены он помнил хорошо. Шагит отыскал пачку пожелтевших уже фотографий. Он перебирал их осторожно, разложил на столе. Чернокосая девушка ест яблоко, обнимает ствол дерева…

Баня уже подошла, Шагит разделся, набрал в тазик воды. Долго и тщательно мылся, разбрызгал пену по стенам. В предбаннике на лавочке осталась чистая ветхая одежда, которую он собирался надеть. В холодильнике стоял торт. А половики и коврики так и висели на заборе.

2007

Перед сном мать давала сыну чуть теплый кефир в граненом стакане. Степа выпивал и долго смотрел на стакан – после кефира он очень интересный, не то что после молока. Степе почему-то нравились белые прожилки, которые оставались на стакане после кефира, даже не просто нравились – радовали его, вызывали необъяснимый приступ счастья, а вот почему – он не знал.

В гостиной отец смотрел телевизор и, постелив на пол газетку, большой лохматой щеткой начищал обувь всей семьи. В кухне мать громко домывала посуду. В маленькой комнатке бабка, укладываясь ко сну, едва слышно не то ворчала, не то молилась.

За ночь стакан из-под кефира подсыхал. Утром Степан открывал глаза, брал стакан, бережно касался белых дорожек. В комнату входила мать, вешала на стул одежду для сына и уносила стакан из-под кефира. Как же Степе не хотелось отдавать его, но мать свою он и обожал, и побаивался, а потому не противился, чтобы лишний раз не огорчить ее, не любил, когда она бывала печальна или сердита.

– Пусть сам одевается, не помогайте! И постель сам пусть заправит.

Мать спешила на кухню, где на медленном огне жарилась, чуть подрагивая, яичница. Бабушка вздыхала, стоя в дверях детской, глядела какое-то время на внука:

– Сам, Степушка, давай сам, да… Ты уже большой!

Очень хотелось ей одевать Степушку самой, но она покорно проходила мимо его комнаты и принималась высматривать иной повод побыть полезной. Рано овдовела, собственным сыном насладиться не успела, да и не умела, а теперь изнывала от желания приласкать внука, как-нибудь позаботиться о нем и о его отце… Но сноха приучила мужа не только гладить рубашки, но и пылесосить по выходным ковры. Мать Степы ковры обожала: она закрыла ими вполне приличный еще линолеум и стены тоже ими завесила.

Степе нравилось смотреть, как крепкое желтейшее, словно осколок солнца, сливочное масло в горячей каше «Дружба» становится золотистой лужицей.

– Ешь-ешь, стынет! – некстати торопил отец, уминая яичницу прямо со сковороды.

Завтракали скоро, непременно с хлебом, для сытости.

Шарф мать завязывала слишком туго – у Степы аж дух перехватывало. В лифте от тусклого света было почему-то больно глазам. А на улице ему хотелось лизнуть сосульку, нырнуть в сугроб! Но отец, пока вез сына на санках, все время оборачивался. Однажды Степка откусил кусок сосульки и бережно катал его во рту до самого детского сада.

На прогулках Степан повадился есть снег, однажды заболел и понял, что это лучшее, что могло с ним случиться: в садик его не повели, оставили дома с бабушкой, а она весь день говорила по телефону с бывшей сослуживицей. Шнур у телефона был длинный, на всю квартиру. Бабушка перемещалась по ней с аппаратом в руке. Шея ее была слишком коротка, чтобы удерживать трубку, но бабушка умудрялась. И Степа был предоставлен самому себе.

Его назвали в честь деда, бабушкиного мужа, которого она и нежно любила, и вроде как была на него очень сердита, потому что вдруг принималась бранить на чем свет стоит и плакать после. Всю жизнь берегла его вещи: самодельную ложку и кружку.

Хранились они в буфете, в левом выдвижном ящике. Кружкой не пользовались совсем, сплав металлов, из которых она была сделана, со временем дал реакцию, от кружки теперь пахло чем-то очень странным, а если лизнешь ее – пощипывало язык. А вот ложку бабушка порой доставала, мыла ее и ела ею. Мальчик думал, что неизвестный ему дед никогда не шалил и не баловался, едва слышно разговаривал, а чаще всего и вовсе молчал. Потому что, когда бабушка рассказывала про него или когда его упоминали в семье, произносили: «дед-то, покойный, так-то бы сделал», «как говаривал дед наш покойный», и Степе казалось, что «покойный» означает «спокойный», и мальчик удивлялся, когда слышал: «Деда покойного на вас нет! Ох задал бы он вам всем!» Бабушка говорила о нем, как о всеобщем любимце, но в доме никто, кроме нее, с дедом знаком не был. Даже отец Степы. Степа знал, что они с дедом покойным – тезки, и очень любил о нем слушать одни и те же истории.

– Сынок, ты чего тут лазаешь? Опять конфеты таскал? – бабушка положила ладонь на Степину макушку. – Нюсь, представляешь, пока мы с тобой разговаривали, умудрился аппетит испортить. Суп не ест, ему сухомятку подавай!

Степан осторожно вывернулся из-под ее руки. Никаких конфет он не таскал, он любил иногда, пока бабушки нет на кухне, достать кружку деда покойного и полизать ее по краям, чтобы пощипало язык.

– Куда пошел? Я супчик разогрела, – бабушка вновь потрогала внуку лоб. – Температуры вроде как нет. Чего сидишь? Ешь, стынет.

– Бабу, ложку деда покойного дай.

Бабу сейчас же прекратила телефонный разговор, достала из буфета ложку, сполоснула ее, дала внуку и села смотреть, как он есть будет. Через мгновение подбородок ее задергался.

– Бабу, а у деда покойного рот был как у крокодила?

– Чего?!

– Ложка-то в рот не лезет, большая слишком.

– Ты дорасти сперва до ложки-то этой! – бабу обиделась, отобрала ее у Степана и дала обычную. – Она всю войну видела.

– Бабу, а у деда покойного усы были?

– Нет.

– А борода?

– И бороды не было.

– А волосы седые?

– Ты думаешь, раз дед, то старик? – усмехнулась бабу. – Он состариться-то не успел, молодой парень был. Даже отца твоего моложе… А что до волос, то лысым его помню. В военкомате побрили, перед тем как на фронт отправить. Чтобы вши не завелись. Там мыться-то негде было. Вот ты вырастешь, заберут тебя в армию и обреют там. Пока служишь, будешь лысым, как дед покойный. А будет ли тебя твоя девчонка ждать – еще вопрос. А я вот ждала! И даже замуж потом не вышла – такая преданная была! А ведь меня спрашивали! Сосед, вдовец, спрашивал. Ладно, ему хозяйка в дом нужна, у самого дети. Но ведь и мальчишки молодые меня звали! Ни разу не женатые! А мне уж за тридцать было! У меня твой папка уже бегал! Бабка у тебя красавица была! Даже с дитем брали! Да я не шла!

Степану нелегко было представить отца дитем, а бабку красавицей. Ему казалось, что они всегда такие и были, как сейчас. Мальчик громко хлебал суп, большие разомлевшие от воды макароны то и дело спрыгивали с ложки.

– Бабу, а дед покойный на фронте погиб?

– На фронте… Если бы на фронте!.. – сказала бабу с отчаянием. – Домой ехал, с товарищем. Под поезд попал. Его товарищ мне вещи и передал…

Вечером отец с матерью внесли в дом большую коробку. Степан обрадовался, думая, что в ней что-то для него – велосипед или самокат, но агрегат оказался вязальной машиной. Отец выставил машинку на стол, и все трое – он, мать и бабушка – уставились на нее. Степка хотел было крутануть у ней какое-то колесико, но родители взвыли сиреной, Степан отдернул руку и пошел в свою комнату.

– Не смей, не смей подходить к ней, особенно когда нас дома нет, ты понял?! – кричала вдогонку мать. – Она бешеных денег стоит! Я чудом достала ее!

– С ней не так-то просто разобраться… – пробубнил отец.

Бабка повздыхала-повздыхала и уплелась в кухню разогревать Степочке кефир.