«Что? А, ты заметил? Ну да, подправила немного, ещё в прошлом году. Это что, отцовский плащ?»

«Нет. Нет, просто похож».

«Он тебе великоват».

Я ступил на её остров. Здесь было светло, будто над домом установили собственное солнце, и всё цвело: ровные ряды жёлтых тюльпанов и сиреневых гиацинтов, вспышки леденцовых анемонов в круглых клумбах, белые россыпи на колючей проволоке терновника и молодой вишне. Карминовая садовая дорожка, похожая на засохшую потрескавшуюся кожу, вела к неестественно чистому пруду, над голубым дном которого парили в воде яркие огоньки бело-красных и оранжевых карпов. На другой стороне у пруда стояла увитая плющом беседка, вокруг неё безумствовал шиповник. Надо всей этой пестротой возвышался чешуйчатый трёхэтажный особняк с тёмными треугольными фронтонами и нависающей крышей, отбрасывая тяжёлую тень на ещё одну постройку поменьше, где была баня. Мы шли медленно, и сестра всё время молчала, выглядела подавленной, чужой в своём же дивном саду.

«Ты совсем не рада меня видеть?»

«Прости. Нет, конечно же, конечно же рада. Я соскучилась. Хорошо, что ты смог приехать».

От этих неубедительных слов стало только хуже. Я снова засомневался, правильно ли поступил, прибыв сюда, но допытываться о её чувствах не стал. Не осмотрев и трети острова, мы проникли в пучину дома, и сестра заговорила сама: показывала комнаты и объясняла, в чём их толк. Казалось, ей нравилось служить проводником, то и дело она пускалась в ненужные подробности и рассуждения. Вот первый этаж, зал для гостей, муж любит всякий праздник отмечать на широкую ногу, так что зал бывает даже маловат, возможно, эти домашние пальмы стоит убрать, но без них уже как-то пустовато. Вот гостевая ванная, здесь ты можешь взять полотенце, наверняка в этом поезде была сплошная грязь, и зачем ты не согласился, чтобы мы наняли тебе водителя, он бы тебя привёз в комфорте и в более лучшее время.

«Более лучшее?»

«Ой, ну ты же меня понял. Видишь, сама отвыкла говорить правильно. Обычно от меня требуется только твердить что нужно, и всё».

Она рассмеялась этим словам, мерзкие губы-личинки задрожали. Я решил вычеркнуть их, не видеть этих губ. С детства я научился так смотреть на вещи – вычёркивать ненужное, не замечать мучительное, смотреть мимо страшного. Однако этот мой талант касался только настоящего времени – запоминать вещи по-своему я не умел, и в памяти, как бы я ни старался, они возвращались ко мне именно такими, какими были на самом деле, во всей полноте своего ужаса. Поэтому я предпочитал практически не пользоваться машиной памяти, чтобы избежать лишнего беспокойства и не оступиться в случае угрозы. Только здесь, в опасной близости от сестры и утопленного в ней прошлого, память начала работать без моего желания, вызывая на мгновение так и не забытые образы и сцены. Когда мы вошли на кухню, я на миг увидел на полу опрокинутую пепельницу, учуял невыводимый сивушный запах, услышал хриплый кашель отца. Но всё это тут же исчезло. Вокруг было чисто, пахло лишь детергентами, а звуки издавали только монотонно гудящие бытовые приборы: я объявился, как раз когда кухонный оркестр под управлением сестры готовился к выступлению, получал от неё первые указания.

«Вот, это моё царство. Готовлю я теперь много и очень здорово, ты увидишь. Правда, сегодня на ужин рыба, ну я что-нибудь тебе придумаю простенькое, но вкусное…»

Богато обставленные комнаты были полны сувениров: коллекция ножей, дорогой алкоголь, расписная посуда, экзотические статуэтки и украшения, художественные фотографии полуобнажённых женщин в металлических рамках, чучела птиц и лесных грызунов. Я заметил множество ритуальных предметов разных культур – как будто хозяева дома верили в пять-шесть богов разом, на всякий случай. Каждая мелочь в этом доме убеждала, что живущая здесь женщина – совсем не та, кто была рядом со мной с самого моего рождения и провела меня сквозь годы домашнего ада. Захотелось свернуть времени шею, но та не поддавалась. Половина одиннадцатого.

«Это те же часы, что я подарила? Ты ещё носишь их? Постой, что с твоей рукой? Ты дрался?»

«А, это. Шёл неаккуратно, споткнулся. Всё в порядке уже».

«Разве это в порядке? Страшные какие ссадины. Разве можно так упасть?»

Она отступила и уставилась на меня, точно только сейчас научилась различать, что творится возле неё. А я стоял с выставленной вперёд правой рукой, которую она, разглядывая, одарила заботливыми прикосновениями. Я мечтал удержать эти прикосновения при себе, но с каждой секундой кожа помнила всё меньше. Когда она прикоснулась снова, на этот раз к лицу, у меня перехватило дыхание.

«Ты рано седеешь. Как отец. И на правом виске больше седины, чем на левом. Ты замечал?»

Она повела меня по лестнице с ковром, показала кабинет, сплошь уставленный фотографиями мужа, в основном в компании других плотных мужчин в строгих костюмах; стояло там и несколько снимков долговязого юноши в матроске, которым он был когда-то. Настал черёд их спальни. От одного вида массивной кровати стало больно: в этом ложе, под бархатным покрывалом его, в резных узорах и отливах глянцевого лака на чёрном дереве скрывалось то гадкое и фатальное, о чём я не желал думать, нет, не желал, не желал думать и не мог не думать. Я первым вышел из этой спальни, хотя из сестры продолжала выползать ненужная экскурсионная речь – что-то об эксклюзивности нового постельного белья и о том, что в планах у мужа выкупить соседний участок и возвести там отдельный гостевой дом, как только судья и прокурорша, живущие по соседству, получат долгожданное повышение и переедут ближе к столице.

«Они, конечно, любители старины, живут в своём средневековом замке, так что всё придётся переделывать. Мы любим современность, но с нотками классики. На этом месте тоже сто лет стоял старый дом, муж приказал его снести и построить новый…»

Я уже чувствовал усталость от её бесполезных слов, от несвойственной ей прежде манеры говорить, от выученного тона. Через неё говорил чужой мне человек, отвратительная пародия на мою сестру, в то время как она сама то ли спряталась, то ли потерялась в тине новой бессмысленной жизни. При нашей последней встрече этой перемены ещё не произошло: хотя у неё уже тогда были и муж, и сын, и она стала по-другому одеваться и постоянно волновалась, что думают про неё другие и какой её видят, всё-таки я узнавал в её голосе, взгляде и движениях свою любимую сестру. Теперь – мне противно было это признавать! – я больше узнавал в ней нашу мать: голос стал визгливым и нервным; во взоре то вспыхивало раздражённое беспокойство, то пропадала всякая осознанность; движения приобрели демонстративную резкость, подошедшую бы скорее актёрам из старых немых фильмов.

Как видите, наш герой ещё не понимает, что существует эффективный способ примириться с памятью. Какой? Чтобы узнать, продолжайте чтение.

«А, вот ты где. Да, это будет твоя комната».

Просторная и светлая, почти что зала – всю ту городскую квартирку, где мы вытерпели наше общее детство, можно было легко вложить сюда, согнув в иных местах стены. Провозглашённый сестрой эстетический принцип на деле был обыкновенной безвкусной эклектикой: в этой комнате, например, антикварные часы (десять тридцать девять) и массивный шкаф с позолоченной инкрустацией попали в одно помещение со стеклянным журнальным столиком и блестящим металлическим торшером, похожим на гигантский половник. В таком объёмистом пространстве каждый предмет существовал будто по отдельности. Вот бросился в глаза расписной ковёр с белыми стеблями лебединых шей и осьминогами винноцветных роз. Едва отвёл взгляд – и в нём застряла полутораметровая картина в медном багете. На ней пышнотелые подруги и крылатые пупсы преследовали похищенную Европу, испуганную и счастливую одновременно.

«Это мужу подарил сам губернатор. Привёз из-за рубежа».

Справа от картины широкая арка вела в лоджию, заставленную растениями. Мы зашли туда, в это маленькое зелёное королевство. Весёлые журавлики герани и пугливые мышата-незабудки, страстная гвоздика и скорбный асфодель, цветущие опухоли кактуса и какие-то декоративные лиственные растения с глубокими седыми прожилками – всё было ухоженным и симметрично расположенным. Сестра любовно рассуждала о цветах, а я, наблюдая из распахнутого окна за волнующимися облаками и таинственно притихшим лесом, пытался остановить очередной вал воспоминаний. Мать позвала меня из-за стенки. Она требовала признаться, что я не полил цветы, как было приказано. Заставила ковырять землю пальцами —