Вдруг будто громадная рука вдавливает Офоня в сугроб, вышибает из груди дух, вздрагивают сосны вокруг, тучи снега рушатся вниз с косматых веток! Треск и грохот доносятся из деревни, взлетает на воздух крайний дом вместе с забором. Это батарея на монастырском холме подаёт грозный сигнал.
Первый залп посрывал крыши с избушек, повалил плетни, немцы посыпались наружу из домов и сараев. Две группы по команде майора поднялись из-за заборов, открыли стрельбу. Очень хочется Офоню высунуться из сугроба, поглядеть, что там творится. Но Тимой показывает ему кулак больше Офоневой головы -- не поднимайся! И сам прижимается к земле. Лежит засада, не шевелится, их время ещё не пришло.
Снова дрожит земля -- второй залп выпустила батарея. Что-то вызрывается в деревне, трещит, падает, рычат моторы мотоциклов, но им никуда не уехать сегодня -- не выпустят их бойцы Панюшина, хлынувшие в деревню с двух сторон. Офонь не видит, что делается на поле боя, но, видно, не всё там идёт как надо. Вот взлетает над сугробами белая чудинская шуба -- пулемётная очередь сбросила лесовика с крыши сараюшки, падает он в сугроб, не выпуская винтовки. С другого края деревни доносится жуткий вой, будто стая оборотней выскочила из болота и бросилась на солдат. Нет, это не оборотни -- это миномёт! Мина падает в овражек, где дожидались приказа к атаке бойцы второй группы. Офонь зажмуривается, зажимает руками уши -- душа рвётся наружу от людских криков! Тимой встряхивает его за шиворот -- оказывается, ефрейтор Сысоев уже выскочил на дорогу и машет им рукой. Офонь поднимается на ноги, вскидывает к плечу винотвку и выбегает вслед за Тимоем наверх, на дорогу. Со стороны деревни бегут десятка две немцев и едет мотоцикл с коляской; в коляске сидит немец в чёрном пальто, машет пистолетом и кричит что-то по-своему. Засада стреляет разом, Офонь стреляет тоже, но не видит, попал ли в кого. Время бежит стремительно: вот только что рядом с ним стоял Тимой, подняв автомат, словно пистолет, а вот его уже нет, а Офоня заслоняет собой чудинка Виено, поводя автоматом влево-вправо, и здоровенный немец больше не бежит на неё, а падает ничком в колею. Офонь тоже хочет выстрелить, но не может сообазить, куда надо палить. Всё смешалось вокруг. Вдруг рядом снова вырастает Тимой, он отбивается автоматом от немца, в руке у немца нож, им он, тощий, но гибкий, вытается достать Тимоя в шею, в ворот тулупа. Офонь наводит винтовку на немца -- и не стреляет: сцепились они с Тимоем так, что легче лёгкого попасть в своего! Хватает Офонь гранату, что висит на поясе, и кидает прямо в лоб немцу. Немец падает, и Тимой бьёт его прикладом по голове. И тут только соображает Офонь, что гранату-то кинул точно так, как учил майор, а вот кольцо не дёрнул. И хорошо, что не дёрнул, а то положил бы и Тимоя, и себя...
Кончается бой в деревне и на дороге. Немцы, какие уцелели, сдаются в плен, командира в чёрном стянули с мотоцикла, он что-то орёт по-немецки, и на носу у него смешно прыгают маленькие круглые очки. Майор Панюшин подбирает потерянную в бою шапку, торопливо перевязывает голову ефрейтор Сысоев -- немец разбил ему лоб в рукопашной. Ильма вытащила на дорогу свои санки, перевязывает легкораненых, прочих тащат на окраину деревни, к Маше и Верочке. Под берёзой лежит в обнимку с автоматом Виено, в горле у неё немецкий штык, и Машина медицина тут не поможет... Офонь вешает на плечо винтовку и идёт помогать санитаркам, как учила Маша. Всего в отряде майора убили двадцать восемь человек, а раненых больше полусотни.
В уцелевшем доме в середине деревни майор устраивает штаб. Другой дом, просторный и с тёплой печью, отводят под лазарет. Маша тут же посылает бойцов за дровами, за снегом -- кипятить воду в бане, велит собрать все, какие найдут, керосински -- придётся прямо здесь оперировать, нужен свет. Одну комнату превращают в операционную, разносится едкий запах лекарств. Маша снимает тулуп, растирает озябшие пальцы. Её всё ещё трясёт от страха после боя. Она не станет говорить, что не испугалась; но теперь пора уже перестать трястись, пора работать, начинается самое трудное! Маше немного не по себе -- работы много, а из врачей она одна. Тяжёлораненых принесли уже четверых, и это ещё не все, а значит, кому-то придётся ждать... дождутся ли?
Офоня выставляют в караул: майор велит зарядить по новой винтовку и обещает через два часа прислать смену. Часовые становятся на посты, и Офонь тоже встаёт под стеной дровяного сарайчика: там и от ветра можно укрыться, и весь участок дороги, за которым ему велено наблюдать, виден как на ладони. Далеко, за лесом, за лугами, затаилась в молчании батарея на холме. Офонь не видит, конечно, смого холма, но знает, в какой он стороне. Если у немцев вдруг окажутся поблизости ещё отряды, батарее придётся худо... Но разведка никого близко не видела, значит, отряд Кауко продержится до подхода помощи. А майор уже послал гонцов с докладом об операции и с просьбой прислать подкрепление. Теперь в деревне можно будет устроить советский штаб, когда начнётся наступление.
Метель утихла, светлое утро поднимается над нашим краем. Спит на лавке в штабной избе насквозь промёрзший Офонь, сменившийся с караула. За столом дремлет вполглаза майор, в любую минуту ожидая вестей, что противник подходит -- а вдруг в самом деле подойдёт? Мается от духоты и лихорадки ефрейтор Сысоев -- как удаётся задремать, тут же кажется, что громадный немец лезет на него с пулемётом наперевес... Плачет Маша, спрятавшись в сенях избы-лазарета, чтобы не будить уставших санитарок, -- Тармо лежит внутри, раненый осколками мины, а Маша изводится: всё ли она сделала, что смогла? Не ошиблась ли? И поможет ли? Ильма находит её в тёмных сенях, обнимает, укрывает своим тупулчиком -- не хватало ещё простудить доктора... Завтра второе марта -- с этого времени в нашем краю принято ждать весны.
Разучился Офонь спать ночами: ночи теперь длинные, весенние, и все ночи напролёт поют над чудинским убежищем лесные птички. Варакушка -- северный соловей -- выговариает на берёзе: "Ооой! Ооой! Чичичи! Буль-буль!" Днями в лесу уже бывает жарко, комары, громадные, с пятак, налетают из болота и гудят над ухом, как "мессеры". Днём шумно, кругом суета, хотя убежище давно уже в тылу, и здесь даже не слышно артиллерии, когда идёт наступление. А ночами никто Офоню не мешает думать. Думается тревожное: скоро война кончится, а что потом делать? Офонь теперь один, сам по себе. Всё чаще приходит ему мысль, что вернуться домой, конечно, хорошо, да только школа там -- пятилетка, а Панюшин сказал: Офоню нужно учиться дальше, ему в мае тринадцать лет. Где учиться, куда ехать? Этого он ещё не знает. Вот вернётся Панюшин в штаб -- может, выкроит минутку поговорить с бойцом Щегловым? Такую вот трудную задачу надо решить.
Офонь теперь ординарец подполковника Панюшина; обычно командир всюду берёт его с собой, но в этот раз не взял -- уехать пришлось спешно, а Офонь ушёл с поручением к партизанам Кауко. Там ему и велели дожидаться командира. Получилось вроде отпуска, и как же это хорошо -- со всеми повидаться!
Тармо уже ходит, хотя и плохо: колено не гнётся. Офонь вырезал ему тросточку из черёмухи под чудинский высоченный рост, и теперь Маша гуляет с ним вокруг убежища по долине речки, не залезая на увалы. Кауко часто теперь задумывется, глядя сыну вслед: что станет, когда доктор Маша уедет назад в город?
