С такими мыслями идёт Офонь, пригибаясь за плетнём, к озеру. В полный рост подниматься нельзя, пока не войдёшь в лес, на белом снегу даже ночью нетрудно заметить человека. Обратно идти будет ещё тяжелее -- нужно тащить полные вёдра воды, а чем больше прольёшь, тем скорее придётся бежать за водой снова.

   Холодно ночью, ветер продувает насквозь, сечёт снегом лицо, но мысли о винтовке греют Офоня. Приятно мечтать, как вернёшься в родной посёлок не беглецом, не пленным, а мстителем, храбрым спасителем от немца! Хорошо бы ещё, чтобы шли за ним такие же, как он, ворошиловскиее стрелки, чтобы ехали по дороге танки с красными звёздами, летели в ночном небе самолёты, а за лесом, на холме у старого монастыря чтобы стояли пушки и стреляли через лес по убегающим немцам! Вот тогда была бы победа...

   Замечтался Офонь, поднимается в полный рост -- и падает в снег испуганным зайцем: на дороге машины! Натужно гудят моторы, тяжело им в такую метель, дорогу всю засыпало, снегу по колено. Лежит Офонь за поваленной берёзой, вжимается в снег, от страха просит берёзу, будто она его слышит: спрячь меня, чёрно-белая берёза, пусть я буду как старый пёстрый поваленный ствол, пусть меня не заметят!

   Первая машина прогудела мимо, вторая тащится за ней, буксует в снегу. Прошла и эта, вдруг -- вой мотора, грохот, снежная пыль взлетает до небес! Сыплются, как дробины, громкие чужие слова -- немцы вылезли из машин, говорят по-своему, ругаются. Офонь не выглядывает, и так понятно, что случилось: машина сошла с колеи, завязла в свежем снегу. Закричали немцы, взвыл мотор -- и снова ругаются. Не выехали, не получилось. Холодно Офоню лежать, шубка тонкая, руки уже ледяные, мороз до тела добирается. А пошевелиться нельзя -- очень уж близко немец, заметит!

   Лежит Офонь, мёрзнет, слушает: вроде голоса приблизились. Вот и снег скрипит под ногами, ветки совсем рядом вздрагивают, падают с них целые сугробы вниз. Зачем идут немцы, что им тут нужно? Вот когда по-настоящему страшно стало! Вцепился Офонь зубами в рукавицу, чтобы не стучали, каждая жилка дрожит -- а вдруг шагнут сюда, увидят его, с вёдрами, за берёзой? Схватят, привезут в штаб, станут бить, пытать, спрашивать, откуда он здесь? А деревня ведь должна стоять пустой, никто не знает, что там люди живут! Что станет делать Офонь, что скажет? А и не скажет ничего, так сами догадаются, что не мог он прийти издалека, где-то поблизости прятался. Непременно догадаются обыскать деревню. Тут и конец деду Офоню, конец Олёне с детьми, старой Танё, дядьке Тимою, всех застрелят из автоматов. А может, повесят, как председателю Микиту, или просто выставят на мороз -- пусть замёрзнут до смерти! И такое бывало, слышал Офонь.

   Всё ближе шаги, громче вражья речь. Да что вас сюда, проклятых, несёт! Чтоб вы пропали, чтоб вам лесной хозяин корбхине глаза заморочил! Что вам тут надо, не лезьте сюда, нет здесь ничего, уходите! Уходите! Лесной хозяин, помоги, спаси Офоня, не отдай в руки немцу...

   Что-то тяжкое валится сверху на Офоня, большое и белое, как снежное небо, накрывает с головой. Хочет Офонь крикнуть -- не может, грудь сдавило, рот заткнут словно меховой лапой. Не пошевелиться, не повернуть голову, даже глазам ничего не видно -- надвинулась шапка мальчишке на лицо. Миг прошёл, другой -- тяжесть не спадает, зато чужие голоса вроде отдалились, глуше стали. Ещё миг -- точно, уходят немцы. Гудят моторы, трогаются с места машины. А Офонь всё так же не может двинуться, не может вдохнуть. Звал лесного хозяина -- вот он и пришёл, чего ещё хочешь?

   Тихо стало в лесу, только слышно Офоню, как кровь шумит в ушах, тяжело бьётся. Скоро он задохнётся и перестанет чувствовать и холод, и тяжесть... Нет, не судьба сегодня ему умереть. Воздух течёт в горло, на щеках -- холодный снег, колючий, как тёрка, и кто-то трёт ему лицо этим снегом, растирает руки, и пальцы ощущают меховое прикосновение мохнатых лап... Ой, лесной хозяин, что же ты делаешь с человеком?

   Ветви берёз качаются над Офонем, пролетает над ними снежный ветер, и откуда-то из темноты смотрят на мальчишку синие глаза, как звёзды. Больше ему не холодно, тяжесть схлынула с груди, легко и приятно лежать под снежным небом, в лесу, где немцы никогда его не найдут, и никто не найдёт до весны... только почему же так смотрит лесной хозяин, словно ждёт чего-то?

   - Эй, парень, -- говорит кто-то рядом, -- ты живой?

   Очнулся Офонь, сморгнул ледышки с ресниц, приподнимается осторожно на локте. Нет, не показалось -- сидит рядом лесной хозяин в мохнатой белой шкуре, лапы тоже все меховые, а глаза синие, как холодные звёзды.

   - Ты корбхине? -- спрашивает Офонь, и самому смешно: если знаешь, чего спрашиваешь? А что ещё сказать -- не может придумать.

   - Нет, -- говорит мохнатый, -- мы тут живём. Ты откуда взялся?

   Открывает Офонь рот ответить -- и замолкает: а вдруг это немецкий шпион? Чуть не ляпнул ведь ему про деревню!

   - Я... так... -- говорит неуверенно, -- я за водой пошёл, -- и вёдра пустые лесному духу показывает. Ну кто тебя за язык тянул? -- сам себе выговаривает. Накликал на свою голову чудище лесное... А может, правда шпион? Нет, шпионы по-нашему не говорят, нет у немцев таких шпионов. Они бы по-фински или по-немецки болтали...

   - Ты, наверно, в деревне прячешься, -- догадался меховой. -- Ну, парень, тогда уходить тебе надо: немцам дали приказ занять деревню, устроить там командный пункт. Там будут склады делать.

   Молчит Офонь, а внутри от страха всё заледенело: если не сказать сейчас про деревню, как остальных увести? А скажешь -- вдруг это враг? Вдруг нарочно его обманывает?

   - Они... они меня искали? -- Губы у мальчишки еле шевелятся от страха.

   - Нет, конечно, -- смеётся меховой. -- Они хотели слегу вырубить -- машина у них в снегу застряла, никак вытащить не могли. Прямо на тебя шли, пришлось тебя сверху прикрыть. Видишь, -- растягивает свою шкуру, словно крылья летучей мыши, -- какая у меня шуба? Вся белая, ни пятнышка. Упал я на тебя -- прости, мало не задавил. В двух шагах немец прошёл, чуть на голову мне не наступил, а не заметил. Повезло нам с тобой, -- смеётся, глаза светятся, как росинки, и вроде страшно Офоню, но хочется взять и поскорее выложить всё про деревню, про деда и Олёну, про всех, кто по подвалам прячется. Если немцы правда идут в деревню, времени совсем мало!

   - Ну, -- встаёт меховой, подаёт лапу Офоню, -- пошли, а то совсем замёрзнешь. Рукавицы мои возьми, погрейся. -- Стягивает с лап свою шкуру -- точно, это же просто рукавицы! И руки у него человечьи, пальцев пять, а не четыре, как лешим положено. Решился мальчишка, как в прорубь нырнул: