Когда составлялся маршрут экспедиции, новосибирцы связались с якутскими коллегами, те -- с районными отделами культуры. По их сведениям, знатоки фольклора в посёлках вроде бы есть... Сколько их, что они знают и в каком объёме, работники культуры точно сказать, конечно, не могли. И хотя риск не найти ничего был довольно велик, обоснование маршрута было признано достаточно убедительным, чтобы получить негосударственный грант. На государственный грант такую дорогостоящую экспедицию при всём желании организовать не удалось бы...
Нынешний экспедиционный отряд был, строго говоря, недоукомплектован -- недоставало языковеда, чтобы общаться с исполнителями. В Якутии среди пожилых людей было немало таких, кто понимал русский язык очень плохо, а говорить не мог вообще. Да и для перевода нужных записей прямо на месте нередко требовался лингвист, в идеале такой, у которого якутский язык родной. По-якутски на севере говорили все -- и эвены, и эвенки, и юкагиры, да и многие русские. Но на этот раз найти языковеда не удалось: аспирантки-якутки, учившиеся в Новосибирске, уехали в экспедиции по своим плановым темам, в якутском институте, помогавшем организовать поездку, с сотрудниками тоже было напряжённо -- кто в отъезде, кто в декрете, кто в отпуске... В конце концов в качестве варианта "на чёрный день" якутяне нашли проводника -- он знал район, бывал во всех сёлах, прекрасно говорил по-якутски и по-русски, одна беда -- языковедом не был. Но переводить мог, и на том спасибо.
Сама же экспедиция состояла из двух этнографов, фольклориста и музыковеда. Этнографы были разные: Санжи, уже "остепенённый" кандидат исторических наук, изучал традиционные обряды, но разбирался и в археологии, и в этнической истории. Петя диссертацию дописать никак не мог -- не очень его интересовала какая-то диссертация, намного интереснее было снимать видео и фотографировать. Он нашёл для себя научную нишу -- отрасль науки, к которой он довольно стихийно пришёл, называлась визуальная антропология. К антропологии в классическом, естественнонаучном смысле она имела мало отношения, а занималась фиксацией традиционной культуры в виде фото- и видеодокументов. Как именно фиксировать, анализировать, сортировать и изучать эти документы -- на это чётких, освящённых традицией рецептов ещё не было, наука сравнительно молодая. И Петя с этнузиазмом нарабатывал практику, надеясь, что кто-нибудь мыслящий более системно сведёт его практические результаты в теорию. Материалы свои он не "зажимал", как многие, прося только строго соблюдать авторские права, и уже не раз его фотографии появлялись в серьёзных журналах, а совместные статьи с коллегами постоянно украшали фотоиллюстрации за его авторством. Фотограф Петя был отличный -- научился у отца, знаменитого археолога и фотолюбителя. Особенно ему удавались портреты, и Петя нередко пользовался тем, что исполнители и коллеги-учёные перестают замечать человека с камерой: как только люди отвлекались от позирования, появлялась возможность снять прекрасные кадры, где люди выглядели живыми, естественными и обаятельными.
Музыковеды в "поле" всегда оказывались в странном положении: их почему-то по определению считали специалистами по аудиозаписи. Вся звукозаписывающая техника переходила в их ведение, на них возлагалась обязанность обрабатывать все звукозаписи, независимо от того, музыкальные они или нет, и переписывать их на постоянные носители. Работа нудная, скучная, съедающая уйму времени, -- но освящённая годами традиция сваливала её на музыковедов. Музыковед Маша страдала от этого особенно: опыта звукозаписи в полевых условиях у неё было немного, обращаться со сложной техникой она училась на ходу и постоянно боялась, что неправильно подключила микрофон или не туда повернула регулятор уровня записи. Да ещё батарейки имели привычку кончаться без предупреждения прямо посреди исполнения -- пока она возилась с перезарядкой, в записи возникали невосполнимые лакуны. После второго такого случая было решено, что писать на один диктофон опасно -- можно неожиданно потерять ценнейшую запись. И одновременно с Машей всегда кто-нибудь вёл запись на второй диктофон. Чаще всего это была Леся, иногда -- Санжи, но иногда и Маша держала оба прибора сразу: одновременно батарейки в них не кончались.
Леся была фольклорист, причём странностью её положения ей постоянно тыкали в нос учёные "коренных" национальностей. Леся, украинка, выросла в русском окружении, в Новосибирске, украинский язык знала более-менее прилично, кроме этого говорила по-английский и по-испански, но сибирские языки систематически не изучала. И для работы с фольклорными текстами сначала долго билась над подстрочниками, обложившись словарями, грамматиками и постоянно прося консультаций у лингвистов. Коллеги-фольклористы, у которых какой-нибудь национальный язык был родным, не упускали случая поставить под сомнение осмысленность изучения их родного фольклора человеком, который не владеет языком; некоторые докатывались даже до заявлений в стиле "пусть славяне свой славянский фольклор исследуют". Леся с ними по первости спорила, ругалась, а потом поняла, что лучшие учёные из национальных научных школ поддерживают её, а не дураков-квазипатриотов местечкового толка, и перестала обращать на их внимание. И скоро могла сносно (хоть и со словарями) читать на четырёх сибирских языках. А "национальные кадры" нередко не владели ни одним больше языком, кроме родного и русского, да и по-русски изъяснялись и писали безграмотно. В институт, где работали члены отряда, постоянно приходили на отзыв диссертации "из регионов", которым требовалось суровое языковое редактирование. Этим частенько тоже занималась Леся...
В таком составе отряд и работал -- чаще всего разделяясь пополам: один из пары ведёт беседу с информатором, другой снимает видео или фотографирует. Обычно Леся работала с Санжи, а Маша -- с Петей, причём Машу как музыковеда в первую очередь интересовали исполнители песен (и танцев), поэтому она вместе с Петей брала на себя песенниц и запевал хоровода (впрочем, снимать хоровод приходили все), а Леся и Санжи записывали в первую очередь описания обрядов, мифологические рассказы, предания, сказки и прочие виды повествований.
Для танцев вышли на солнечную полянку за зданием почты, покрытую нежной светло-зелёной травкой. Якутам было принципиально танцевать осуохай на траве, это тунгусы с удовольствием плясали и на песке, и на гальке... Танцевали все, кто оказался поблизости, - и Вася, и директор Элеонора, и несколько старшеклассников, вышедших передохнуть от запаха извёстки, и даже русский водитель Паша, который привёз группу из Верхоянска. Признанным запевалой в посёлке был Егор Петров -- сухой, как палка, старикан в возрасте глубоко за восемьдесят. Когда он стоял спокойно, подбоченясь и пристально глядя куда-то в горизонт, он напоминал старого индейского вождя из кино с Гойко Митичем. Но стоило собраться хотя бы нескольким желающим танцевать, как Егор терял свою монументальность, и выяснялось, что он вполне ещё бодр и способен вести хоровод два-три часа подряд, как это обычно делают на празднике лета.
Сначала все чинно вставали кругом, брали друг друга под локоть и начинали неторопливо двигаться по ходу солнца скрещенным шагом, равномерно взмахивая сцепленными руками. Запевала сначала очень медленно начинал петь, выделяя чётким ритмом каждую строку, -- в песне с довольно устойчивым содержанием говорилось, что наступает лето, солнце смотрит на землю, а на земле всё, что на ней есть, радуется теплу и просит у неба богатства и безопасности на весь год. Постепенно ускоряя темп, запевала перечислял всех обитателей земли, какие только приходили в голову, - людей, лошадей, коров, орлов, стерхов, белок, ласточек, лисиц, сосны, богородскую траву, лютики, морошку... На каждой второй строке, взмахивая руками, весь хоровод дружно подпевал: "Уруй!" (Слава!). Всё убыстряя и песню, и пляску, запевала начинал в конце концов высоко подскакивать, двигаясь по кругу, за ним начинали прыгать и все другие танцующие, при этом песня не должна была прерываться ни на шаг. Постепенно быстрая, однообразная пляска становилась просто экстатической, слова в песне сводились к возгласам "Уруй -- айхал!" (Слава -- счастье!), и только когда хоровод уставал, запевала понемногу замедлял пляску, переходя снова на торжественный шаг и завершая песню длинными нотами. С последним словом запевалы хоровод распадался и танцоры, тяжело дыша, садились на траву. Странно было видеть, как люди в традиционных костюмах, только что плясавшие в очень архаическом обряде, снова возвращаются в свою эпоху, переключаются с танцевального ритма, всё ещё звучащего в ушах, на привычные заботы... Старики сразу вспоминают, что у них больные спины и ноги, молодые спохватываются, что осталось много несделанных дел, и вневременное ощущение пропадает. И отвернувшись от горного пейзажа, на фоне которого происходила пляска, члены отряда почти с удивлением натыкались взглядом на строения посёлка, блестящую тушу "ДЭСки" и спутниковую антенну на крыше отделения связи.
