Оставаться верным себе где-то на глубине, но уметь делать живой текст, который также оценят эти профессиональные литературные работники, говорил мне Зоберн, москвич и сметливый парнишка. И я, глупенький гость столицы, доверился ему, следовал этим указаниям. Рассказы мои вращались в этом круговороте журналов, иногда издавались. Я получал маленький гонорар за рассказ, как за два или три дня на массовке.

Со стихами было еще сложнее. Поэтов было так много, что получить ответ по поводу своих виршей было почти невозможно. Но я все равно рассылал и стихи.

Однажды меня позвали пообщаться в журнал «Арион».

Главный редактор был моим однофамильцем. Я сел напротив него в маленьком офисе.

Назвал свою фамилию. Редактор сказал:

– Бывает.

Я ждал. Что-то с ним было не то, с этим человеком.

– Смотрите, – сказал главный редактор. – У вас есть что-то в стихах. Но все они нам не подходят.

– То есть как? А зачем я здесь?

Он пролистал распечатку, лежавшую на столе среди прочих бумаг. Обратил особое внимание на стихотворение «удивительно». Это моя личная машина времени и спасение от жизни мещанина, мой дебют как поэта, написанный в семнадцать лет.

– Совершенно замечательное стихотворение, – сказал он. – Но почему пять, десять, пятнадцать? Давайте уберем пять?

У меня даже зачесался затылок от такой нелепой просьбы.

– Давайте не будем. Зачем это убирать? – мне хотелось разочарованно встать, я уже предвидел, что ловить мне здесь нечего, но все же ждал.

– Но я вижу по вам, – ответил он. – Вижу, что через пять лет у вас не будет ни первой, ни второй жены. Начните сразу с десяти. Удивительно, но лет через десять, пятнадцать…

На это я ответил, что поэт видит будущее не так четко и масштабирует неосознанно, скорее подчиняясь не логике, а ритму языка.

– То есть вы не согласны поменять? – спросил главный редактор.

– Нет.

– Что ж… Надеюсь, чем-то вам в будущем поможет этот мастер-класс.

Я едва слышно выдохнул со звуком:

– Пффф, – и вышел, не попрощавшись.

В общагу я пришел в расстроенных чувствах, но Михаил Енотов предложил купить пива. Мы пили свое жигулевское, и я пародировал еврейские интонации главного редактора. Мы нагуглили его краткую биографию: оказалось, что мы не настоящие однофамильцы – моя фамилия для него была псевдонимом.

– Как вам мой мастер-класс?! Я ведь могу научить вас работать с текстом, неблагодарный провинциальный гой! – говорил я.

Михаил Енотов умел ловко выдумывать шутки и скоро начал писать скетчи и продавать их в телевизор. Не так много ему их удалось продать, и деньги за них платили совсем небольшие, но все же это были его первые деньги, заработанные в профессии. В этом, конечно, мы отличались: я был стихийным дилетантом, а он стабильным мастеровым. Я писал только такие скетчи, над которыми смеялись мы сами и которые невозможно было продать. Плюс стоило мне освоить одну локацию, придумать шутку под интерьер, как я к этому интерьеру утрачивал интерес. Мне не удалось продать ни одного скетча.

Михаил Енотов всегда и на всех оттачивал свое остроумие.

– Зачем ты так на женщину похож? – спросил он как-то у парня на гламурной вечеринке продюсеров, где мы выглядели как два обрыгана.

Гигиену-то мы всегда соблюдали, но стиль у нас был как у помоечных принцев. Я, например, терпеть не мог ощущение грязной – потной или прокуренной – одежды, зато следы еды и дырки на ней никогда меня не смущали. Как-то раз Михаил Енотов продал целых три скетча, заработал восемь тысяч и купил себе опрятную и модную одежду. Я даже несколько дней ходил с ним на занятия, чтобы видеть его триумф. Все делали ему комплименты, он в ответ стрелял в них пальцем и говорил:

– Король юмора и стиля. Продаю шутку – покупаю шмотку.

Я решил дебютировать как режиссер. «Все буду делать сам, пришло время задать жару», – говорил я всем, убежденный в такой магии: нельзя будет нарушить собственное слово, и сила инерции заставит меня сделать кино. Илья Знойный должен был стать оператором, а Михаил Енотов – исполнить главную роль. Он был сценаристом, но мне не мешало: понятие актерской профессии я отвергал. Я перекроил собственный рассказ «Бой с саблей», и дружище туда вписывался, на мой взгляд, лучше, чем любой актер-профессионал. Мы посадили Михаила Енотова на испачканный кока-колой икеевский диван в комнате Ильи.

Михаил Енотов смотрел в камеру, прижимаясь плечом к нашей околовгиковской подруге Саше, которой не удалось поступить в том году.

– Ничего, мы сами сделаем из тебя актрису, – сказал я ей. – Таланту нужно не шаблонное образование, а индивидуальный подход.

Они почти доверились моей харизме.

– Говорите, ребята. Налаживайте контакт.

– Взгляни на меня хоть разок, – сказал Михаил Енотов.

– Где ты был, когда был мне интересен? – спросила Саша после минуты раздумий.

Илья Знойный снимал их на камеру, а я должен был признаться, что ничего не понимаю, не смыслю ни в том, как руководить людьми, ни в том, как выстраивать кадр. Примерно понимал, что такое монтаж, это напоминало стихи и сэмплирование музыки – вещи, с которыми я уже имел дело. Но вот что касается картинки, компановки кадра – ноль. Вроде бы мог отличить плохую игру от хорошей, но не мог разобраться, с чего начинать, не умел взаимодействовать. Не мог высвободить хороший фильм, зарытый глубоко во мне.

– Ну, читайте реплики.

И они читали реплики, а я просто любовался Сашей. Меня возбуждало смотреть на нее через окошко откидного дисплея Mini DV камеры. Я как будто трахал ее через это окошко. Я еще не снял ни минуты, но уже понял, каково это – влюбиться в девушку, которая играет у тебя в кино. Илья Знойный сказал мне, когда мы вышли перекурить:

– Ты потеряешь свою девушку, если продолжишь заниматься этим.

Ладно, я догадывался, что Саша не испытывает ко мне интереса, а Сигита уже переживает. Поэтому мы сделали еще несколько проб, но даже не стали отсматривать, что из этого получается. Просто перестали обсуждать этот фильм, и никто меня не обвинял.

Пришел мой одногруппник Орлович и сказал:

– Пошли, я нашел нам работу.

Я накинул куртку, обулся и вышел за ним. Стоя в лифте, я думал о чем-то своем, глядя на Орловича, большого и мрачного, но бесконечно обаятельного. Когда мы оказались на улице, до меня вдруг дошло, что я уже не валяюсь в постели, перечитывая рассказы Сэлинджера.

– С чего ты взял, что мне нужна работа? – спросил я.

Орлович по-доброму нахмурился и сказал:

– Не ной. Там просто два человека нужно.

Мы спустились на пятьдесят метров вниз по улице, а потом еще глубже – в подвал соседнего здания. Это была общага политехнического института, в ней размещалось интернет-кафе. Орлович постучался в комнату с табличкой «администратор», и нас впустила девушка лет тридцати, дагестанка.

– Мы на собеседование, – сказал Орлович.

– Меня зовут Наташа, – сказала она. – Нам нужны два охранника. Платим триста пятьдесят рублей за ночь.

– Нам это подходит, – сказал Орлович.

– Обычно все спокойно. Но иногда приходят пьяные. Вы сможете припугнуть таких?

Я посмотрел на Орловича. Здоровенный малыш тридцати пяти лет с великими кулаками. Он повидал многое: почти стал профессиональным спортсменом, владел бизнесом в девяностые, был женат и развелся, после чего основательно погрузился в разврат, в нулевые разорился и перепробовал тысячу работ и подработок. Он был талантливый актер и талантливый строитель. Писать у него тоже получалось неплохо, но что-то мешало ему. Орлович не был усидчив и не верил в себя, его желания были мелки и не искажали пространства. Несмотря на свою крутизну, он был слишком нежен для литературы или драматургии. У него было мягкое рукопожатие, он просто выдавал свою безжизненную руку, чтобы вы ее потискали. Но когда надо, можно и прикинуться.