Летом в Москве хорошо, если воспринимать ее как курортный город. Мы устроили на крыльце общежития ВГИКа настоящий оазис. Через окно протянули длинный тройник, подключили синтезатор, гитару и комбик. Михаил Енотов дирижировал, настраивал, подключал провода, шутил и следил за техникой, ведь уговор был такой: если хоть немного умеешь играть, инструмент в руки не берешь. Поэтому гитару мучил оператор Илья Знойный, водил ногтями по струнам, и это было для меня, человека музыкально безграмотного, равносильно саундтреку к фильму «Мертвец». На клавишах играл одногруппник Михаила Енотова сценарист Дима «Джим» Булатов (Булатов – Окуджавович – Окуджармуш – так он и стал просто Джимом), молодой православный гопник из поселка Дивеево. Джим выбирал какой-нибудь синтетический гул и жал на клавиши, интуитивно изобретая собственные аккорды.

Сигита – моя девчонка, длинноволосая литовская принцесса – ела булку, запивая дешевым пивом. Просто присутствовала, в этом она была мастер, профессиональная убийца времени. Я держал в руках мегафон, взятый у студента-продюсера, и читал в него стихи, а иногда просто нес бред.

– Удивительно… – говорил я, – но лет через пять, десять, пятнадцать…

Это первое стихотворение, которое стало чем-то вроде реп-песни. Мы придумывали разные, удачные и не очень, имена нашей группе. Например, «Доктор Лем» в честь друга Димы Лемешева или «Сто дней после гейства» в честь фильма Соловьева, сценарий к которому написал Александр Александров, папа нашей подруги.

Авдотьи.

Надя Мира снимала нас на камеру. А я читал этот стих. Я чувствовал, что Надя – особенный человек, она сразу видела тебя «готовеньким», со всем твоим прошлым и будущим, чувствовала, что тебя несет к свету, и тогда влюблялась или напротив – грозила пальцем, если ты засматривался в темноту. Надя в те дни сделала замечательный клип, который, к сожалению, мы даже не выльем в интернет. Клип будет утерян, чтобы стать мифом.

– Это Надя! Моя славянская любовница! – говорил я никому. Сигите даже льстило такое – как я петушусь. Она улыбалась и мурлыкала, по-детски радуясь идиотскому поведению своего парня.

– А это моя азиатская любовница! – говорил я про милую якутку, имени которой даже не знал.

Мог пять минут молчать или тянуть один гласный звук под этот странный нойз из-под пальцев Ильи Знойного, а потом вдруг, увидев человека, идущего по тротуару, начинал бормотать:

– Гришковец, съевший собаку, превращается в собаку, съевшую Гришковца, – и повторять это все громче и громче, а человек, не понимающий, что происходит, прибавлял шагу и убегал вниз по улице Бориса Галушкина.

Мимо ходили пожарные, гопники, задиристые студенты-кавказцы из соседних общаг. Наши, вгиковские, переступали через провода и оборудование, изредка пожимая нам руки – это были те, кто не уехал домой на лето и остался в Москве работать. Мы же мало работали, вместо этого покупали дешевое баллонное пиво за 21.90, нежно названное нами «Липтон Айс Ти Жигулевское», в магазине «Копейка» через дорогу.

Воровали к нему ветчину и орешки. За нами следил опасный «федерал», начальник магазинной охраны, плешивый мужик в штатском, но мы с Михаилом Енотовым были осторожны. Иногда мы еще и тележки угоняли, чтобы поиграть, но потом трезвели и возвращали их.

– На гитаре играет мой любовник Знойный, – сообщал я зеленому двору.

Мы изобретали язык, вдохновленные «Заводным апельсином». Shurshali в закате на ступеньках, целые часы пародировали акценты, смеялись и называли такое времяпрепровождение «гействовать-злодействовать».

У меня еще не было комнаты, я только поступил. И до первого сентября я залезал через балконы, чтобы не платить. Иногда ребятам удавалось протащить меня через вахту в чехле от синтезатора. Когда совсем заканчивались деньги, мы ходили сниматься в массовке.

И снова появлялось «Липтон Айс Ти Жигулевское».

Так мне исполнился двадцать один год. Я встретил эту дату с похмельем и в шубе из бурого искусственного меха, которую забрал у нашей подруги – она подыгрывала нам на саксофоне. В эти дни меня зачислили на курс к Александру Бородянскому, великому сценаристу.

На предварительную консультацию я взял с собой нижнюю половину женщины-манекена (пьяный товарищ притащил с помойки), сексуальные ножки которой одел в короткие шортики, сделав их из собственных летних брюк. Взял с собой и Михаила Енотова с Ильей Знойным. Они были тогда моей свитой, хихикали и выпучивали глаза.

– Это мои друзья, – сказал я. – Мои два с половиной верных друга.

– Похоже, вы любите пошутить, – строго сказал Бородянский. – Посмотрим, что вы еще умеете.

Абитуриенты смотрели на меня и мою компанию с брезгливым недоумением. Ладно, я знал, что три четверти из них за пару лет не смогут научиться даже писать строго в настоящем времени, а оставшиеся не пройдут на следующий уровень – никогда не разберутся, как перенести диалог из жизни на бумагу. Сам я учился этому с детства и имел запас гоп-историй. Михаил Енотов даже считал меня обезьяной: я не интересовался ничем, не осваивал иностранные языки и музыкальные инструменты, не увлекался спортом, только писал. Мог в свое удовольствие зафиксировать любой случай так, как будто в нем есть какая-то важность. Да это, собственно, было единственное мое умение и стремление. Даже тут специализация у меня была довольно узкая: больше всего меня интересовали настоящие события, свидетелем которых был я сам, прожитые мной самим. Чем проще история, тем лучше. Главное, чтобы было какое-то крошечное интересное отклонение, в этом я чувствовал самую тонкую музыку.

– Историю нельзя придумать, – говорил я, задирая указательный палец вверх. – Ее можно только пережить или спиздить.

Мне казалось, что я умел особенно глубоко страдать, страстно мечтать. Мечтал я только о великом. «Пожалуйста, пусть мое дело будет великим!» – молил я с усмешкой, запрокинув вверх залитую пивом голову.

Мы делали обход по общаге.

– Эй, дядя, – подпрыгивая, голосил Илья Знойный. – Пойдем пить с нами! У меня отчим такой же лысый.

Так заводились знакомства.