В предложении выпить почтальону есть своя соль («Серебос», лучшая марка). Служитель ведомства почт и телеграфа горд. Для него честь, что его угощает полицейский. У каждого свое представление о чести, в зависимости от темперамента.
Я иду к телефону и снова набираю номер комиссара, ведущего дело об убийстве Рибенса. Его на месте нет, поскольку еще довольно рано, но меня соединяют с одним из его заместителей.
– Да, – говорит он, – комиссар Табуа рассказывал о вас, господин комиссар...
– Вы сопровождали его при выезде на осмотр места преступления на авеню Леопольда Первого?
– Да...
– Тогда вы, конечно, помните девушку, обнаружившую труп?
– Мадемуазель ДюбЕк?
– Я не знаю ее фамилию. Это красивая брюнетка с обесцвеченной по моде сорок шестого года прядью. Представляете, да?
– Да, это она... На ней был зеленый жакет и бежевая юбка...
– Верно. Вы можете мне дать адрес этой красотки?
– Но... Она живет в том же доме!
– Вы в этом уверены?
– Конечно, я сам проводил ее к родителям. Отец отставной жандарм, а малышка работает билетершей в кинотеатре.
– О'кей, спасибо...
– У вас ничего нового?
Я в нерешительности. Вам не кажется, что ваш друг Сан-А отстает от событий? Не пора ли ему признать свое поражение? Если бы я рассказал полиции все, что знал, она, возможно, справилась бы с делом лучше. Но я пытался справиться один, время уходит, а я все так же далек от разгадки.
Но, хотя мой моральный дух немного подорван, я держусь хорошо.
– Нет, ничего нового. Благодарю вас...
Вешаю трубку на рычаг и в задумчивости выхожу из кабины.
Я слишком быстро начал строить умозаключения. Из-за упомянутой почтальоном обесцвеченной пряди я сразу решил, что речь идет о малютке Завалите-меня-месье. Вывод был слишком поспешным. Если не считать ее повышенной готовности к любовным играм, она показалась мне совершенно порядочной девушкой, работающей, живущей с папой-мамой, ведущей нормальную жизнь.
Почтальон со смещенными глазами замечает:
– Вы чем-то озабочены?
– Пред ставьте себе, меня беспокоит печень.
– А синяки на вашем лице, – сардонически спрашивает он, – тоже вызваны неполадками с печенью?
– Да, – говорю, – только не моей... Больная печенка делает людей агрессивными. Он осушает свой стакан пива.
– Вы меня извините, но мне надо идти работать.
– Пожалуйста.
Он колеблется и протягивает мне свою честную руку, испачканную чернилами. Я пожимаю его четыре крепких пальца, и мы расстаемся добрыми друзьями...
«И все-таки, Сан-Антонио, – рассуждаю я сам с собой, – эта малышка ДюбЕк знала Рибенса... Не надо забывать об этой детали. В этом деле, как и в любом другом, следует использовать все имеющиеся данные!»
Я теряю время на раздумья, что, может быть, лучше, чем терять штаны, но жутко непродуктивно...
Я иду по полным народу улицам до тех пор, пока не нахожу такси.
– Авеню Леопольда Первого! – бросаю я шоферу.
В который раз. Опыт приходит с возрастом. С каждой минутой он накапливается в вас серией маленьких правд, которые заглатываешь, будто устриц.
Например, я говорю себе, что в такой темной истории не надо было носиться туда-сюда. Вместо того чтобы гонять от Ван Боренов к Рибенсу и от Рибенса к Ван Боренам, мне следовало выбрать одну из двух подозрительных квартир и следить за ней, пока не получу результат... Да, мне следовало действовать именно так. Это привело бы к конкретному результату. Вместо этого я порхал бабочкой, шевелил задницей, и что это дало?
Ни хрена! Только задница вспотела! Пока я был в одном месте, события происходили в другом...
Да, я лопухнулся. Вот что значит действовать по-дилетантски и вести расследование как любитель! Почему? А потому, что где-то в глубине души я относился к этому делу не как к настоящему расследованию, а как к упражнению в стиле. Я занимался им, будто разгадывал кроссворд. Я чувствовал себя одиночкой в чужой стране, не имел возможности опереться на великолепно отлаженную машину французской полиции.
– Вот авеню, – говорит мне шофер. – Какой дом вам нужен?
Не знаю, как он ехал, но добрались мы удивительно быстро. Может, я по ошибке сел не в такси, а в реактивный самолет?
Я называю ему номер дома, в который хочу попасть, и – раз! – вот мы уже на месте, можно вылезать.
Парень честно заслужил свои чаевые.
Захожу в дом. Толпа зевак рассматривает мокрое пятно на кафельном полу. Кровь Рибенса смыли, и эта лужа – единственный след, оставшийся от драмы, но людям на это наплевать. Они подключают свое воображение. К тому же тут есть соседка, видевшая этой ночью труп, и она рассказывает, описывает, живописует, не жалея красок, во всех деталях, с дрожью, с чувством, с «Об этом даже страшно рассказывать» и «Меня до сих пор трясет»...
Если вам нужны междометия, обращайтесь к ней, у нее их полна коробочка!
Я прохожу мимо группы, в которой никто не обращает на мою статную фигуру ни малейшего внимания, и спрашиваю у другой жилицы дома, спешащей на подмогу первой, где живут ДюбЕки.
– На третьем, справа...
– Спасибо.
Мне открывает сам папаша ДюбЕк. Типичный жандарм: квадратная челюсть, подозрительный взгляд, кустистые брови, тонкие поджатые губы.
Его беда, если не считать отсутствия высшего образования, неумение ясно говорить. Он как будто набил рот кашей.
– Что вы хотите? – спрашивает он. Я тоже произношу одно слово, являющееся для него святым:
– Полиция.
Его лицо тут же освещается, будто внутри включили лампу. Он просто светится.
– Проходите, пожалуйста... Какая история, а? Моя девочка! Дочь бывшего полицейского находит труп! Это судьба!
– Наследственность, – говорю я.
– Точно, наследственность...
– Она дома?
– Нет...
– Вы не знаете, где ее можно найти?
– Но... у вас.
Я смотрю на моего тестя на час. Его холодные глаза полны удивления.
– Как это – у меня?
– В полиции.
– А! В по... Мне об этом ничего не сказали... За ней кто-то приехал?
Я удивлен и смутно обеспокоен.
– Нет, – отвечает он, – ей позвонили по телефону... Было семь часов утра. Она спала, и трубку снял я.
– Звонил мужчина?
