– Алло, – хрипло буркнул он в трубку.

– Сатти.

– Угу.

– Это Уэйтс.

– Уэйтс? – С него тут же слетел сон. – Какого хрена?

– Мне нужна помощь…

– Фиг тебе, а не помощь. Совсем обнаглел!

– Да-да, знаю.

– Мне с тобой даже разговаривать нельзя. Если дело дойдет до суда, я дам показания против тебя. С радостью.

– Слушай, я бы не стал звонить, но дело очень срочное…

– У меня денег ни фига нет и времени тоже, так что…

– Это не про деньги. Про метки преступных группировок.

Он ничего не сказал, но явно заинтересовался.

– Ты единственный, кто знает про них все.

– А зачем тебе?

– Частная работенка. В охране.

– За нее платят?

– Сотню фунтов в час.

Он презрительно фыркнул.

– Хорошо, двести. Больше дать не могу.

Он сглотнул, раздумывая.

– Где?

– В городе? В «Темпле»?

Бар «Темпл», перестроенный из подземного общественного туалета, принадлежал бывшему солисту популярной местной группы. Бар был нарочито запущенным, с приемлемыми ценами. Любимый бар Сатти.

– Бабло не забудь, – сказал Сатти и повесил трубку.

Я спустился в «Темпл». Глаза привыкали к темноте. Места в баре было мало, но зато в нем стоял лучший в городе музыкальный автомат. Сегодня он играл «Exile on Main Street»[12]. Сатти с пинтой «Гиннеса» сидел за барной стойкой. Увидев меня, он опустошил стакан и грохнул им по столешнице.

– Еще два пива, – велел он барменше. – Он платит.

Я сел, заплатил за пиво и отпил глоток.

– Привет.

– Гони бабло, – сказал Сатти, почесываясь.

Я отдал ему деньги. Четыре пятидесятифунтовые банкноты из пяти штук, полученных от Карвера.

Сатти пересчитал их дважды.

– Ну, выкладывай, что там у тебя…

– Джоанна Гринлоу, – сказал я.

– И как это связано с частной охраной?

– Да так, для общего развития. В полицейских рапортах говорится, что крыльцо ее дома было чем-то заляпано.

– Краской, черной и белой. – Он фыркнул. – Старая метка бернсайдеров.

– Значит…

– Мало ли кто пометил крыльцо! Сначала это сочли зацепкой, но по одному пятну краски дело не распутаешь.

– Что ты знаешь о бернсайдерах?

– Да все. – Он пожал плечами. – В районе Бернсайд были заводы. Пару миль на север от города, вдоль реки Эруэлл. – Он отпил пива и продолжил уже значительно добродушнее: – Промзона примыкала к реке, так что товары отправляли и доставляли по воде. Все закрылось в восьмидесятых, когда производство переместили за границу. А весь район превратился в помойку.

– Я там никогда не был.

– Ничего не потерял. Заброшенные склады. Наркоманы, шлюхи, бомжи.

– А сами бернсайдеры?

– Их мало осталось. В основном толкают чернягу.

– Чернягу?

– Угу. Гонят ее из фентанила. Действует в сотни раз сильнее морфина. Дешевое производство, доступная цена. – Он усмехнулся. – Зубодробительные приходы, но сильный риск заражения. Ампутации. И так далее.

– А краска…

– Больше не в ходу. Это так, метили территорию при разборках. А теперь никакой территории у них нет.

– Почему?

Он смерил меня взглядом:

– А тебе зачем?

– Человек, на которого я работаю, уже несколько раз видел на крыльце пятна краски. Вот я и вспомнил… – Помолчав, я продолжил: – Решил стрясти с него деньжат и тебе отдать. В качестве извинения…

Он фыркнул.

– У него на крыльце скорее дорожники «зебру» нарисуют, чем бернсайдеры метку оставят. С ними покончено. Их лавочку прикрыли и, похоже, навсегда.

– И кто же с ними так?

– Зейн Карвер. Начал играть по-крупному лет десять назад. До большой крови не дошло, но даже наркоманам стало понятно, кто здесь главный. «Восьмерка» чище черняги и по цене нормальная. К тому же за долги Карвер никого не режет. Он вроде как облагородил сбыт наркоты. Бернсайдеры – вчерашний день. И метка их тоже.

Я глотнул пива, обдумал услышанное. То, что метка устарела, не отменяло ее значения. Возможно, ее использовали, чтобы напомнить о былой славе? Однако на разборки между бандами это не похоже. Не было ни угроз, ни насилия. Это что-то личное. Связанное с исчезновением Джоанны Гринлоу.

– Ну и заодно, раз уж мы тут беседуем… – Сатти выудил из кармана конверт. – Доставили в участок, на твое имя. Пришлось вскрыть, сам понимаешь.

Я взял конверт. Достал из него листок бумаги. Он был слегка помят – письмо разворачивали, читали и передавали из рук в руки. Я посмотрел на подпись. Попытался скрыть удивление. Потом сложил письмо и убрал конверт в карман.

– Нестыковочка какая-то, – фыркнул Сатти и улыбнулся. – Ты ж рассказывал, что рос в детдоме.

– Имя Шелдон Уайт тебе что-нибудь говорит? – спросил я, меняя тему.

Он снова пристально посмотрел на меня:

– Ну да. Только… он ведь сидит.

– Недавно вышел.

– Да ну? – Сатти задумался. – Тогда забудь, что я говорил. Возможно, с бернсайдерами все не так просто.

Я пришел домой. Повесил куртку. Письмо так и осталось в кармане.

Первым моим проколом было прошлое. То, кем я был и где родился. Мне нравилось взрослеть, потому что детство с каждой секундой отдалялось. Вроде бы. Позже, когда меня заграбастал Паррс, я уяснил, что от прошлого никуда не деться. Оно – предыстория дурацкой шутки, которая становится ясна лишь в третьем акте.

Матери мы были не нужны.

Это я всегда скрывал, хотя, наверное, и не следовало. А со временем напрочь забыл. Сейчас я почти не помню детства. Некоторые способны с дотошностью следователя описать свои юные годы. Некоторые рассказывают забавные случаи о детских проказах. Для меня детство осталось в какой-то прошлой жизни. Чем дальше, тем лучше. О забытых подробностях жалеешь не только ты сам, но и другие. Больно видеть, как с лица приятеля сползает улыбка, потому что ты забыл какое-то совместное приключение.

Я начал забывать младшую сестру.

Перед глазами отчетливо встает ее образ, но я уже не уверен в том, насколько он точен. Я помню ее пухлощекой, чумазой малышкой. По вечно замаранному платью и сползшим гольфам можно было судить о ее характере. Неугомонная искательница приключений, смело глядящая на мир широко распахнутыми глазами. Очень спокойная для своего возраста. Этакий маленький мыслитель. У нее всегда был горячий лобик. Я грел об него ладони, а она, не поднимая головы, продолжала увлеченно собирать или разбирать какую-нибудь игрушку. Помню ее кудряшки, сосредоточенную гримаску.

Еще помню, как она вздрагивала, когда по детдому начинали сновать взрослые. Иногда мне это вспоминается, и я натыкаюсь на двери. Замираю посередине дороги. Или стою под душем, ни о чем не думая, а потом вдруг уже сижу, закрыв лицо руками. Я не мог смотреть на письмо. Мой первый прокол. Мое прошлое. То, кем я был и где родился.

Я позвонил суперинтенданту Паррсу:

– Сработало.

– Понедельник?

– Комната шестьсот двадцать один. Скорее всего, нужный нам субъект разведает обстановку на этой неделе и, если все будет чисто, наведается туда в следующий понедельник.

– Прослежу. Отлично, сынок. Есть еще о чем доложить?

Я вспомнил холодное пренебрежение Сары Джейн. Обиду Изабель. Ее исчезновение с вечеринки. Кровавый оскал Зажима и искреннюю улыбку Кэтрин. «Я думал, что все вот-вот изменится». Вспомнил разговор с Сатти. Краску. Деньги. Пять штук наличными. У меня никогда столько не было. Я отнес деньги в камеру хранения, к вещам из прежней жизни. Пусть там лежат, пока я исполняю задание. Сообщение с незнакомого номера. «Зейн знает».

– Нет, больше ничего, – ответил я.

Сущность[13]

Суббота. Кабинку туалета заливал ультрафиолетовый свет. Так устроено освещение во всех центральных клубах, чтобы наркоманы не видели вены на руках. «Рубик» не был исключением. Иногда торчки еще на улице наносят на кожу крестик шариковой ручкой, идут в туалет и втыкают иглу в помеченное место. Потом сидят с остекленелым взглядом, а крестики в сгибе локтя напоминают кроваво-красные поцелуйчики на поздравительной открытке.