Лизель молча заучивала движения. Они для нее были элементарными, не идущими ни в какое сравнение с замысловатым произведением, созданным маэстро Псотой.

Она подняла глаза на часы и увидела, что уже почти четыре часа дня. Прежде чем направиться в Верхний Вест-Сайд к мадам Поляковой, она хотела спуститься к Центральному вокзалу и посмотреть, играет ли еще тот скрипач.

К половине четвертого Григорий уже закончил и двинулся на свою вечернюю работу в театре. Пробираясь через двери на Лексингтон-авеню, он все думал о музыке, которую он сегодня выбрал для этой девушки.

Хоть она и не подошла к нему, но, по крайней мере, взглянула в его сторону и улыбнулась. А это, стоило признать, было хорошим знаком.

Он знал, что полонез – плохой выбор. На скрипке он звучал ужасно, учитывая то, что Шопен написал его (как почти все, что он сочинил) для фортепиано. Но он решил, что, если бы она оказалась полькой, она была бы признательна за его робкие попытки сыграть что-нибудь с ее родины. Он голову себе сломал, пытаясь придумать, что бы еще такого ей сыграть в следующий раз, когда увидит ее.

В его репертуаре еще оставалось несколько произведений, навевающих мысли о разных странах, из которых она могла приехать. Произведений, которые могли заставить ее остановиться хотя бы на несколько минут.

Он представил себе, что, если бы мог это сделать, он бы сыграл это произведение до конца, как будто исполняя ей серенаду. И когда он отстранил бы смычок от скрипки, он смог по-настоящему заговорить с ней. А может, и пригласить ее на обед в кафе-автомат[8] поблизости.

Григорий представил карту Европы и принялся размышлять, какую страну выбрать в качестве ее потенциальной родины. С Россией было легко. Чайковский. Григорий любил показывать свои умения с помощью концерта для скрипки, но любовная тема из «Ромео и Джульетты» пробудила бы теплые чувства в любой девушке, в особенности русской вдали от дома. А вот если она была откуда-нибудь из Болгарии или Румынии, тогда у него могли возникнуть проблемы. В этих странах не было великих композиторов. Возможно, он мог спросить кого-нибудь из посетителей ресторана дяди подсказать ему народную песню оттуда. С Венгрией, как и с Польшей, могли возникнуть сложности. Конечно, был Лист. Но он был пианистом, чьи лучшие произведения никогда полноценно не перекладывались для скрипки. Но если он снова попробует тот же метод после фиаско с Шопеном, не поймет ли она, что он играет не из-за денег, а просто пытается показать ей, что все это только ради нее?

Григорий надеялся, что увидит ее завтра и попробует еще раз. Он уже однажды заметил реакцию ее ног, а в последний раз он совершенно точно заработал ее улыбку. А еще его очень интересовало, куда она так спешила каждый день. У него в голове созрело несколько сценариев, но ни в одном она не оказывалась запертой в офисе с печатной машинкой и телефоном.

Пока Григорий шел домой, чтобы переодеться для вечерней работы в оркестре, Лизель решила еще раз спуститься в здание вокзала и посмотреть, не удастся ли ей послушать еще одно выступление скрипача. Но, войдя через двери входа с Лексингтон-авеню, она его не обнаружила. Напротив кондитерской тележки Мюррея зияло пустое место, похожее на незанятую сцену, состоящую из клеток блестящего светлого мрамора. Лизель удивилась, насколько сильно ее расстроило его отсутствие.

Перед ней чистильщик обуви, ссутулившись перед клиентом, чистил сверкающие туфли, вполне подходящие для пожилого банкира. Какая-то женщина тащила двух детей в направлении путей; сын мял в руках свою кепку.

Лизель смотрела на пустое место, в ее голове рассеянно крутились отвлеченные мысли. У нее оставалась недоделанная работа у Герты, в пятницу вечером должно было состояться представление, а в два часа дня во вторник назначена генеральная репетиция.

Лизель заметила, как стоявший за прилавком Мюррей поднял на нее глаза. На подносах почти ничего не осталось.

– Штрудели закончились, – улыбаясь, проговорил он. – Но осталось несколько пончиков.

Она проголодалась и понимала, что лучше съесть сэндвич или какую-нибудь более здоровую пищу. Но она все еще должна была попробовать один из его пончиков.

– Две сладости в день? – Она рассмеялась, подходя ближе к прилавку. – Моя талия может этого не пережить.

– Шутишь? – Он достал один пончик и положил его в бумажный пакет. Лизель вынула из кошелька десятицентовик.

– За мой счет, милая… Подсласти себе немного денек истинно американским вкусом.

На следующий день в обед она вышла от Герты и двинулась на Таймс-сквер, чтобы сесть на поезд до Центрального вокзала. Ей нужно было забрать очередной чек у мистера Штейна, а затем ехать к Розенталю на генеральную репетицию.

В руках она держала контракт на это мероприятие.

Она свернула бумагу и спрятала в ридикюль. В сумку она упаковала черные туфли на завязках, утягивающий корсет и две пары носков на случай, если одна порвется.

– Снова на танцы? – спросила Герта, когда она собиралась выходить.

– Да. Все костюмы с прикрепленными именами девушек я оставила на полках. Все как положено.

– Как и всегда у тебя, meine liebe[9], – сказала она по-немецки, – милочка.

– До понедельника, – попрощалась Лизель и открыла дверь.

– Если только я вдруг не решу посмотреть твое выступление, – улыбнулась Герта и оторвала свой взгляд от швейного стола. – В одну из дат точно приду!

Снаружи гудели такси, на мостовой обнималась парочка. Направляясь в сторону станции метро, чтобы доехать до Центрального вокзала, она чувствовала, как она постепенно отходила от работы у Герты. Шея вытянулась, спина выпрямилась, ноги вернулись к жизни: как будто в одно мгновение портниха обернулась балериной.

После вчерашнего выступления Григорий чувствовал усталость. Но после чашки крепкого кофе с булочкой из гастронома, расположенного под его квартирой, он все равно приехал на Центральный вокзал и принялся настраивать скрипку.

Стоял жаркий и пасмурный день. В пиджаке было слишком душно, поэтому он аккуратно его сложил и разместил у стены позади себя.

К одиннадцати Григорий был готов. Он начал с «Концерта ре мажор» Вивальди. Изначально он предназначался для лютни, но позже его переложили для скрипки. Все любили романтичное ларго. Оно что-то пробуждало в людях, и чаевые становились куда более щедрыми. Григорий задавался вопросом, существовало ли произведение, более подходящее в качестве серенады для девушки в похожем на тюльпан зеленом платье, хоть он и сомневался, что она итальянка.

В полдень, после небольшого перерыва на обед, как раз в тот момент, когда он решал, что играть дальше, краем глаза он заметил, как она поднимается по лестнице. Вокруг нее почти никого не было, поэтому он мог полностью сосредоточиться на ней. В своем серебристо-сером платье она походила на порхающего голубя, но с длинными ногами и руками вместо крыльев. Он мог поклясться, что она на секунду замерла и взглянула на него.

Она выглядела так, будто стоит на границе двух миров. Он поднял скрипку и положил ее под подбородок, еще раз бросив взгляд на прекрасную девушку в нежном платье.

Именно в этот момент в его голову пришла гениальная идея. Мелодия, которая, казалось, подходила ей совершенно – вторая часть «Из Нового Света» Дворжака.

Он прикрыл глаза и поднял смычок. Он будет играть это произведение так, словно оно в страстном порыве возникло из глубочайших тайников его сердца.

Музыка рождалась в его скрипке, словно вспышка чувств. Его тело раскачивалось, а голова склонялась из стороны в сторону. Музыка сочилась из каждой поры его души. Он знал, что играл ее и для себя, и для этой девушки – двум незнакомцам в Нью-Йорке, которые не стали американцами, но и беженцами уже не были. Лишь две души, обнаружившие, что застряли меж этих двух миров.