- Я до сих пор ещё в шоке, - совсем не по-учительски сказала Люба, когда нам в кабинете накрыли стол. – Ты как матрёшка многослойный, сюрпризы один за другим…

- Так о чём говорить собралась? – перебил я её.

Люба хмыкнула, глотнула мартини и вдруг подошла к шесту. С любопытством его погладила, вязалась одной рукой и обошла кругом.

- Хочешь, станцую? – спросила грустно. – Или тебе приятней приказать? Прикажи, я не смогу отказаться.

- Брось, - нахмурился я. – Не делай из меня монстра…

- Я и не делаю, ты уже сделанный… я о себе. Включи музыку, пожалуйста.

Я разобрался с музыкальным центром, включил. Заиграла не слышанная мною ранее ритмичная мелодия. Люба взялась за шест обеими руками и опёрлась на него грудью.

- Я о себе, - повторила зачем-то. – Я любила Борю. Говорю в прошедшем времени осознанно, потому что больше той любви нет. Сначала я даже обрадовалась, когда ты его приворожил, но потом… он не любил меня, я это чувствовала. Иногда вёл себя по-хамски. Грубил, постоянно врал, мог поиздеваться. До рукоприкладства не доходило, но он всегда был самцом, лидером, и меня это, как оказалось, устраивало. А сейчас… как бы тебе объяснить. Вот любишь ты кошку. Она гадит где попало, рвёт обои, царапается, пакостит по-всякому, а тебе она всё равно мила. Ты, конечно, мечтаешь, чтобы она была послушной, как собака, чтобы на улицу просилась, чтобы преданными глазами смотрела, еду выпрашивая, а не нагло орала, как ненормальная; и представь, мечта исполняется. Ты умиляешься день, два, три, а потом замечаешь, что кошечка не та. Идеальная, но не та. Чешешь ей пузо – она не царапается, свиснешь – со всех ног летит, скомандуешь – мурлычет, греет, ластится, прикажешь – уйдёт беспрекословно. Собака, одним словом, хорошо воспитанная собака… а любил-то ты кошку.

- Путано, но ясно, - завершил я её повествование. – Надоело, что он с рук ест?

- Да, - сказала на и отлипла от шеста. Подсела ко мне на софу, пригубила мартини. – И нет. Слушается он меня не по-рабски. Я, например, не могу ему приказывать, как ты мне… не возмущайся! Так ведь и есть. Сама не знаю, что хочу. А в принципе, ты можешь убрать приворот?

Я подумал и ответил.

- Пожалуй, да. Хоть завтра. Только… вернёт ли это любовь?

Люба со стоном откинулась на спинку и закрыла глаза. И вдруг попросила.

- Поцелуй меня.

Я пожал плечами и исполнил просьбу.

- Не так, со страстью… ну же, сильнее. Вот так! – с силой обняла меня и впилась до крови. Я от неожиданности забился, как муха в паучьих лапах. Люба тем временем повалила меня на диван и начала бешено срывать с меня одежду. – Шлёпни меня по попе, - попросила срывающимся голосом. – Сильнее… ещё сильнее! Да задери ты юбку, боже мой! – и вот от этих слов я взъярился – упоминание Бога, - понятно, кого имела виду Люба, - разозлила меня донельзя.

Колготки порвались с треском молнии. Стринги выдержали напор, как я ни старался – из них бы наручники для маньяков делать – и приятно, и надёжно. С рычанием я сорвал их вниз. Люба, удобно сдвинув ноги и подвигав попкой, помогла. Привстала, трусики с лохмотьями колготок с моей помощью опустились на застёгнутые сапоги. Я вскочил на ноги и хотел было развернуть удобно стоящую на карчах женщину к себе задом, но она попросила, тяжело дыша.

- Дай мне пощёчину… - я, не раздувая, шлёпнул её по щеке, силу особо не сдерживая. Её голова мотнулась. – Да-а, - прорычала сквозь зубы. – Ещё… накажи свою сучку ещё… - я ударил другой рукой, возбуждаясь при этом выше неба. Выше луны и солнца – не помню, когда я испытывал подобную смесь вожделения и ярости.

- Шлюха! – выкрикнул я хриплым голосом и развернул-таки женщину, едва не сбросив её с дивана. – Сука!

- Да! Я твоя шлюха! Сучка текущая! – вторила учительница, - грязная, мерзкая шлюха! Возьми меня грубо, жёстко… быстрее! – А я, капая слюнями, лихорадочно, со злостью расстёгивал ремень, матерясь в голос, о том, что навыдумывают козлы одежды всякие…

- Сильнее! – завопила она, когда я сходу вогнал свой твёрдый уд в её лоно. – Да! Да! Так! Наказывай свою шлюху, наказывай! У-у-у, - загудела, когда я одновременно с толчками стал хлестать её ладонью по заднице до красноты, до алых потёков, обзываясь отборным матом. Догадался намотать волосы на руку и потянуть, задирая голову до треска в шее. Люба завыла громче, но вырываться не стремилась.

Наказание продолжалось долго, я, окунаясь в наслаждение, ловил её силу раза три уже, которая исходила вместе со сладострастными воплями, возбуждение при этом не теряя, когда она неожиданно приказала:

- Возьми меня в зад. Возьми свою сучку в её грязный зад, немедленно!

Не думая, я приставил член к морщинистому шоколадному колечку ануса, как специально расположенного удобно, на уровне моего паха, и надавил. Ничего не вышло, и Люба зарычала от злости.

- Давай сосунок, сильнее дави, мерзкий мальчишка! Шлюху отодрать не в силах?!

- Раздвинь булки, сучка, - прошипел я, чтобы ответить хоть что-то и догадался-таки плюнуть на сжатую дырочку, смочить головку, растереть и надавить на анус снова…

- А-а-а… - монотонно завыла Люба, пока я медленно, миллиметр за миллиметром, преодолевая сжатие неразработанного сфинктера, вставлял ей в зад, сам испытывая боль в перетянутой уздечке… и заскользил, провалившись, чувствуя гораздо большую плотность, испытывая иные ощущения. Не сказать, что более сладкие; скорее острые, как аджика на шашлыке.

Перегруженные ноги женщины, и так дрожащие как осиновый лист, подкосились, и мне пришлось подхватить её за таз и удерживать руками, одновременно делая фрикции. Было неудобно, но я в запале не замечал никаких неудобств, а только слушал смешанный со стонами вой, грязную ругань интеллигентной учительницы и ждал, специально не воздействуя на наступление оргазма.

Кончили мы почти одновременно. Сначала она, замерев, с силой сумасшедшего эпилептика сжала мой ствол. Одно давление, второе и у меня перехватило дыхание. Я излился. Несколько раз меня искупало в звёздном блаженстве, омыло своей и её силой, которые послушно втянулись в накопитель. Я ослабил захват. Люба упала на софу и сползла на пол. Руки и ноги её продолжали конвульсии, а сама она хрипло дышала. Щёки горели, туш размазалась, с краю растянутого в блаженной улыбке рта тянулась нитка густой слюны. Юбка задрана, на голой заднице алели будущие синяки; сбитая блузка топорщилась в разные стороны, волосы растрёпаны. Как будто её по сеновалу тащили, а не в зад драли. Выглядела женщина непрезентабельно, но… счастливо.

Я закинул её на диван и сел сам, наконец, расслабившись. В голове было пусто. Угрызений совести ни по поводу измены любимой, ни по поводу случившейся грубости не испытывал. И не удивлялся.

Прошло целых через пять минут, когда Люба подала голос.

- Петя, узнай, есть ли здесь туалет, ужасно хочу по большому… и душ желательно. – Сказала совершенно спокойно. Ни стеснения, ни следа раскаяния, ни одного признака бушевавшего минуты назад дикого возбуждения. Перевалилась на спину, охнула и села полубоком, рукой облокотившись на спинку софы. Юбку не опустила, волосы не поправила. Взгляд её, до сих пор покрытый поволокой, был безмятежен. – Штаны не забудь натянуть, - подсказала, осмотрев меня с ног до головы.

Мне пришлось выйти в полуподвал, разыскать какого-то неизвестного сотрудника и, чтобы не терять время, воздействовать на него внушением. Душа, увы, поблизости не оказалось, но служебный туалет с раковиной имелся, сразу за поворотом на выходе из коридора с приват-кабинками, в которых вовсю играла музыка.

Проводив Любу до туалета, я вернулся в наш кабинет. Ждать пришлось долго, не менее получаса, зато вернулась женщина как новенькая. Только без колготок.

- Не знаю, как я работать буду, - сказала весело, - работа-то сидячая. Болит, будто ремнём исхлёстана – жёсткая ручища у тебя, а посмотришь, не скажешь. Ну что, поехали?

- Куда? – растерялся я.

- Ко мне. Мать тебя отпустит. Я почему-то не сомневаюсь. Звони.