Чанъэ обрадовалась гостям. Она наполнила манной две глубокие чашки и надела на голову смешную изящную тиару с камнем янтаря, чтобы усладить взор пришедших.

Раздался осторожный стук в дверь, а следом в коридор вошли двое мужчин. Приходили они раньше, или это были другие, Чанъэ не помнила. Возможно, они уже видели её. Тем не менее, они вздрогнули, и один отвёл взгляд в сторону.

– Сто восьмая? – риторически спросил старший.

На голове у него была засаленная фуражка, на теле синий комбинезон со значком в виде солнечного круга и головы горностая. У пояса висел нож, а через плечо был перекинут блестящий, пропахший машинным маслом, карабин. Лицо старое с морщинами, подёрнутое пеленой неведомой грусти, с выцветшими глазами и ломаным носом.

Второй, более молодой, носил очки и имел зачатки жиденьких усов над верхней губой. На теле был такой же комбинезон, но оружия при нём не было. У обоих на шее болтались тёмные очки на резинке.

Чанъэ сложила руки лодочкой у груди и вежливо поклонилась.

– Я Чанъэ, идентификатор Сто восемь, – ей нравилось, как звучит собственный голос, такой журчащий и нежный, будто игра солнечного света в ручейке.

– Старший научный сотрудник господин Малышев, – представился старший.

– А я, это, помощник, геодезист и программист… – начал было второй, но Малышев толкнул его в плечо.

– Много говоришь, стажёр. Этой кукле по барабану, кто мы. Не видишь, что ли.

– …господин Гумберт, – конфузливо закончил его помощник.

Чанъэ ещё раз поклонилась и застыла, разглядывая то непонятное третье, что стояло между ними.

Они держали её за руки, но девочка свисала между ними как неживая, как маленький мешочек с торфом. На вид ребёнку было лет пять-шесть, совсем малютка. Красивые коричневые кучеряшки сползали на лоб и плечи, а из глаз на щёки стекала влага. Пухлые губы были чуть приоткрыты, и сквозь них прорывалось сиплое дыхание. Ножки в обтягивающей синтетике подгибались, и девочка не могла стоять ровно – её с небольшим усилием поддерживали сопровождающие.

– Смотрит-то как, – усмехнулся Малышев. – Принимай, мамка.

Мамка? Они хотят сказать, что это её дочь? Чанъэ подалась вперёд, ощутив непривычное приятное беспокойство в груди. Девочка мягко опустилась в её объятия, и Чанъэ расцеловала её отчего-то мокрый лоб.

– Позвольте мне омыть дочку, – ласково попросила она, переводя взгляд со старшего на младшего.

– Да делай, что пожелаешь. Она теперь твоя.

Неспокойные, не вытирая ног, прошли на кухню, откуда доносился вкусный запах манны. Вслед за ними оставались мокрые грязные отпечатки подошв. Не страшно, это можно вытереть. Удобство гостя – прежде всего.

Пока Малышев и Гумберт шумно хлебали манну, вполголоса переговариваясь о тёплой погоде и ослепляющем солнечном свете, Чанъэ раздела малышку и тщательно отмыла её под тёплым душем. Девочка, никак не реагируя на омовение, иногда стукалась о мрамор стены и постоянно пыталась повалиться на пол. Маме приходилось поднимать её, ухватив под руки, и натирать бальзамами, прижав к груди.

После омовения Чанъэ промокнула влагу с тела дочери пушистым полотенцем и запахнула малышку в широкий серебряный халат с золотыми застёжками в виде солнечных дисков. Девочка и тогда не пришла в себя. Пусть пока полежит и отдохнёт, решила Чанъэ, оставив девочку в мягком кресле. Головка ребёнка склонилась на бок, и она чуть заметно вздрогнула, будто пытаясь что-то сказать.

– Сто восьмая, – резко обратился к ней Малышев, промакивая губы салфеткой, – ты же, насколько известно, исполняешь обязанности администратора?

– Я слежу за благосостоянием жителей, – вежливо подтвердила Чанъэ.

– До нас кто-нибудь приходил из-под купола? Припомни хорошенько.

До них приходили только такие же неспокойные. И они приходили, точно так же, к самой Чанъэ. О чём она радостно и сообщила, любуясь насытившимся Малышевым.

– Я так и думал… – кивнул Малышев, посмотрев на напарника. – Зря они думаю, что журналистка сбежала через основные врата.

– Господин Малышев, – смущённо сглотнул Гумберт, – вы обещали показать мне…

– Обещал? Что я обещал? – сделал вид, что не понимает подопечного, Малышев. Тем не менее, на лице у него появилась ехидная ухмылка. Завидев её, Чанъэ тоже разулыбалась. Ей нравилось, когда люди улыбаются. Улыбка – это часть солнца.

– Я первый, – Малышев поднялся и взял Чанъэ за руку.

Она послушно последовала за ним. Приятно быть полезной, приятно помогать людям и приносить им счастье.

Счастье этого человека заключалось в том, чтобы сорвать с неё накидку дрожащими руками и повалить на диван. Чанъэ впитывала в себя его хрипловатое дыхание, ощущала, как его руки царапают её тело и сжимают грудь. Из впавшей волосатой груди неспокойного доносился отрывистый учащённый стук сердца.

Не зная, что сделать, чтобы доставить этому человеку наслаждение, Чанъэ с улыбкой смотрела на его лицо, иногда подаваясь вперёд. Было заметно, что это ему нравится. Он грузно хрипел и иногда бормотал какие-то неизвестные ей слова. По виску у него стекала чёрная потная капля.

Чанъэ долго смотрела на эту каплю, а потом, решив сделать Малышеву приятное, притянула его голову к своему лицу и робко прикоснулась к ней кончиком языка. В тот же момент её гость затрясся всем телом, содрогаясь в конвульсиях, и застонал. После чего обмяк и по его щекам потекли слёзы. Чанъэ гладила его по голове, а он плакал. Наверное, это были слёзы счастья, хотя откуда ей знать – в Городе Солнца никто не плакал.

– Ну как вы там? – донёсся с кухни голос Гумберта.

– Просто огонь! – хрипло крикнул лежащий на ней Малышев. – Обожаю эти командировки и этих безотказных кукол!

Он поднялся с Чанъэ и, не надевая комбинезон, пошлёпал в ванную. «Там же дочь!» – воскликнула мысленно Чанъэ: «Она же сейчас такая… мягкая. И не сможет даровать ему такое же счастье, как я».

Но Малышев только включил душ, и девушка успокоилась. Она была бы согласна ублажать неспокойного вечность, лишь бы он снова заплакал. Как прекрасны слёзы человека! Чанъэ улыбнулась.

В спальню вошёл Гумберт. Очки он снял и теперь щурился на распростёртую перед ним девушку подслеповатыми воспалёнными глазами. Чанъэ протянула к нему руки, изогнувшись всем телом.

Гумберт что-то промычал, нервно стаскивая комбинезон. Он не лёг на неё сразу, как его товарищ. В этот раз что-то пошло не так. Он стоял, то краснея, то бледнея, и резко дёргал рукой внизу живота. Глаза его были закрыты. Чанъэ спокойно дожидалась указаний или пожеланий, но их не следовало. Гумберт тяжело дышал и сглатывал.

Наверное, он желает помощи? Чанъэ подползла к нему на коленях и уткнулась лицом туда, где нервно дёргалась его рука. Гумберт застонал, а спустя несколько минут схватил её за волосы, а другой рукой стал наотмашь бить по лицу. Это было очень странно, но раз ему нравилось, раз ему так хотелось, то – пусть. Чанъэ ощущала множество интересных и незнакомых запахов. Они щекотали её ноздри и нёбо. Это так пахнет у них в том месте – под куполом?

Наконец Гумберт оттолкнул её лицо от себя. Во рту ощущалось нечто липкое, совсем не похожее на манну.

***

– Как вы тут вообще живёте? – голос Гумберта тоже стал хриплым, видимо, это один из признаков удовольствия у неспокойных.

– Мы живём счастливо, благодаря Солнцу и отцу нашему Лотари, – ответила Чанъэ, созерцая, как Гумберт трёт комбинезоном у себя между ног.

– Я бы так не смог, – признался внезапно Гумберт. – Каждый день солнце выжигает тебе глаза, всё вокруг сухо, сплошная жара. Эти зеркала повсюду. Они же сводят с ума! Я бы уже через неделю сам ползал на четвереньках, мечтая поласкать кого-нибудь ртом. Быть может… ты бы не хотела уехать со мной? Туда, под купол?

В этот момент в комнату зашёл Малышев. Он услышал последние слова напарника и, схватив его за ухо, несколько раз с силой дёрнул.

– О чём ты треплешься, а? Болван, им нет место среди приличных людей! Это даже не люди, это – фанатики! Хочешь, чтобы тебя расстреляли за диверсию?