Землянка же продолжала, захлёбываясь бесслезными рыданиями, протягивать руку к солнцу и лепетать. В тоне её голоса слышалась и нежность, и отчаяние, и бесконечное счастье, как если бы раб с орбитальной станции впервые лишился своих пут и оказался на свободе, не понимая при этом, что с ней делать.

Спустя минут пять причитаний женщина уронила голову на грудь и затихла, стоя на четвереньках. Тогда только Авель решился подойти и положить руку ей на плечо.

Землянка вздрогнула и повернула к нему голову.

– Где моя дочь! – прохрипела она.

Глава 5

Сто восьмая

Сто один, сто два, сто три, сто четыре, сто пять, сто шесть, сто семь…

Сквозь прикрытые веки можно было увидеть, как скатываются золотые крупицы в тяжёлых бронзовых часах, поблёскивающих в дальнем углу. Бронза как застывший, законсервированный солнечный свет, металл тёплый и мягкий, впитывающий нежность прикосновений.

Стена напротив кровати, когда думала, что никто на неё не смотрит, осторожно и пугливо выступала вперёд, позволяя внутренним спрятанным доселе инкрустациям проявиться и сложиться в причудливый узор, в точности повторяющий карту города во всём его великолепии.

По центральной улице, похожей на взмах крыла дикой птицы, рассекающей город по кривой дуге, терпеливо ожидали своего часа мраморные и бронзовые истуканы, величественные статуи высотой до десяти метров. Видимо из-за них центральная улица и называлась Аллея Титанов, хотя на титанов, таких как описывают библиотечные картины, они не походили. Тут были многорукие существа с пастью, полной острейших клыков, пышноволосая девушка с горностаем, выглядывающим у неё из полой груди, юноша с завязанными глазами, изрыгающий змей, высокий мужчина без лица, женщина, чьё тело вместо ног завершалось мощным каменным кулаком и многие другие, для перечисления которых и дня не хватило бы. Несомненно, что у них были какие-то имена, но никто во всём городе никогда об этом не задумывался. На уровне груди у каждого исполина был закреплён литой диск из начищенной бронзы, серебра или ртутного зеркала. Диски располагались строго определённым образом – так, чтобы солнечные лучи, попадающие на них, в течение всего дня могли заглянуть в каждый закоулок, поцеловать своей улыбкой каждую трещинку выщербленного асфальта.

У города было своё имя – Город Солнца. Горожане считали, что древний посланник самого светила, носящий земное имя Лотари, построил этот город из солнечных лучей и земного камня, чтобы превратить это место в самый большой на Земле храм почитания ярчайшей звезды небосклона.

Так и было. В небо устремились острые шпили небоскрёбов из стекла, флюорита, блестящего металла и красной бронзы. На улицах царило тепло даже в период заморозков, когда без конца лил дождь, а в летний период так и вовсе наступала иссушливая жара, развеять которую не могли даже многочисленные уличные кондиционеры.

На площадях журчали цветные фонтаны, струи которых взмывали ввысь и опадали, переливаясь всеми цветами радуги. По улицам гуляли улыбчивые жители в пёстрых цветных или, наоборот, подчёркнуто скромных однотонных одеждах. Не было тут ни интерлинков на запястьях, ни машин, ни реклам, ничего такого, о чём упоминали немногочисленные гости с тёмной стороны – город не любил суеты.

Не так давно небо над городом перечеркнула огненная струя, оставив за собой долгий дымный след. До слуха жителей донёсся могучий божественный рёв, на который многие отреагировали с долей сдержанного любопытства – посмеивались, показывая пальцем вверх, или всматриваясь туда, где город заканчивался и начинался свободный от построек бор. Но это продолжалось недолго. На следующий же день все, казалось, и позабыли о случившемся явлении.

Но были и те, кто не забыл.

***

Сто восьмая проснулась легко и весело, как и всегда. Опустила ножки на тёплый каменный пол и прошла на цыпочках до приоткрытого с вечера окна, подоконник которого уже ласкали солнечные лучи.

Встретить рассвет было обязательным ритуалом, как и вознесение молитвы верховному божеству, дарующему жизнь и тепло всему земному.

Сто восьмая протянула руки к восходящему солнцу и возблагодарила его за наступающий день, за прошедшую ночь, за пищу и кров. Солнце, казалось, подмигивает ей, нежно поглаживая своими лучами по щекам и груди. Девушка улыбнулась ещё шире и, прижав ладони к щекам, любовалась мерцающим огненным диском.

Через десять минут после рассвета по улицам города побежали красно-зелёные волны огня – многочисленные зеркала и диски в руках титанов ловили солнечный свет, преломляли и отражали, создавая калейдоскоп удивительных прекрасных образов.

Сто восьмая возблагодарила верховное божество за эти картины и, вдоволь полюбовавшись ими, направилась в душевую, чтобы напитать своё тело влагой.

На кухне включился экран-проектор, с которого девушка, немногим отличающаяся от Сто восьмой, проповедовала о новом дне третьего квартала две тысячи триста восемнадцатого года. Её порядковый идентификатор был Триста пять, приятный поставленный голосок и солнечный тембр определили её как наиболее выгодную дикторшу, поэтому зачастую все прогнозы, обращения и новости произносила именно она.

Сто восьмая слушала переливчатую речь Триста пятой, подставив лицо под прохладные струи воды, бьющие из множества отверстий в душевой. Она даже помнила, что Триста пятую зовут Сонгми. В Городе Солнца все имели право помимо идентификатора выбрать себе земное имя. Понятно дело, что там – в вышине имён нет, остаются только потоки чисел, сплетающихся в тугие клубки информационных полей. Но на Земле можно было поиграть, верховному божеству только в радость, что его дети развлекаются и позволяют себе подобные шалости.

У сто восьмой тоже было земное имя. Она встала перед высоким встроенным в стену зеркалом и откинула на спину влажные волосы. Напротив неё на голубом мраморе стояла изящная молодая девушка, возрастом на вид около двадцати пяти лет, если бы это имело для неё хоть какое-то значение. У девушки были близко посаженные огромные глаза и зрачки с золотой радужкой, иссиня чёрные волосы, стекающие до пояса, аккуратный носик и тонкие губы с морщинками на уголках от постоянной улыбки. Чанъэ. Так она назвала себя с того самого момента, когда впервые смогла осознать своё существование.

Она помнила этот момент. Великий отец Джинджо Лотари смотрел на неё с экранов вокруг, а она вдруг издала свой первый звук. Тогда она услышала свой голос и засмеялась от счастья. Как тебя зовут, спросил голос. И она ответила, не задумываясь о том, что бы это могло означать. Чанъэ.

Чанъэ вышла из душевой, обернувшись в тонкую нежную простыню. На улицах время будто замерло: прохожие группами по два-три человека застывали, задирая головы к солнцу. Они смотрели вверх и молились, раскрыв рты в беззвучном крике. У окна Чанъэ глядела вниз, на них, и радовалась, исполняясь благодати. Потом и она обратила свой взор к яркому светилу, позволив свету проникнуть сквозь её золотые глаза в самое сердце.

Свет, яркий и добрый, проник в её квартиру. Он помчался по бесчисленным маленьким кристалликам, инкрустированным в стены и потолок, отражаясь, преломляясь и раскрываясь в разноцветные линии. Это было красиво. Волшебная красота.

Закончив с ритуалами почитания, Чанъэ присела на резной высокий стул, укреплённый на длинной тонкой ножке, и открыла баночку с манной, сладковатой полезной пищей, посланной божеством для своих земных детей. Возблагодарив солнце за посланную еду, Чанъэ погрузила ложечку в золотую рассыпчатую кашицу и отправила в рот.

Кто-то вошёл в здание. Сорока этажами ниже раскрылись и закрылись створки дверей. Чанъэ услышала их и то, как они входят в лифт. Двое, ведущие с собой что-то маленькое. Пришельцы с той стороны гор, или, как их называла сама Чанъэ, «неспокойные».

Обычно неспокойные приходили, чтобы передать ей какое-либо поручение или поесть с ней манны. Чанъэ любила их, так же как и обычных жителей города, несмотря на их затхлость и сквозящее уныние. Они выглядели немощными, и Чанъэ постоянно хотелось их согреть, защитить, развеселить. Но неспокойные только мрачнели, говорили резко и отрывисто, напоминая говором не людей, а каменную россыпь со склонов.