Навскидку парню можно было дать лет двадцать пять от силы. Он был с коротким острым носом, с темными азартными глазами, с модельной стриженой бородкой от висков до подбородка и с татуировкой у запястья. На нем, конечно, были шорты с расстегнутой до живота рубашкой. Увидев направлявшегося к нему незнакомца, он торопливо, но без видимой охоты развернулся, окинул мало обнадеживающим взглядом и дипломатически шагнул навстречу. В его руке был включенный фонарик в виде авторучки, который он покручивал, косясь на приоткрытый люк у входа на маяк: давал понять, что он тут не какая-нибудь мелкая персона, весьма ответственен и очень занят.
– Hola, buenos dias! Speak you English?
– Buenos dias! I speak a little. What do you want?
Запас испанских слов у Статикова был небогат: перед отъездом от разных лавиной навалившихся хлопот на расширение своих познаний в этом языке уже не оставалось времени. Более привычный здесь французский – был ему знаком лишь по объемному труду Рабле, словарь и синтаксис которого мог сильно устареть. Ввиду того дальнейший разговор пошел на ломаном английском, который парень тоже знал не лучше.
– You’re from Russia, straight from Moscow – what? Why did you come here? Oh, you want to find your wife!
При слове «рашэн» тут все будто выходили из дремоты и начинали, толерантно улыбаясь, вглядываться вам в лицо. Но парень сделал бессознательную оговорку: ’wife’ в его произношении звучало более как ’waif’. О сыне Статиков ни слова не сказал: версия с отправившейся в турпоездку и не воротившейся женой, как он полагал, была гораздо убедительнее для мужского понимания. Дома, тем, более практичным людям, с которыми по роду своей деятельности соприкасалась Маша, трудно было объяснить, чего это они уже столько лет вдвоем, но как ничуть не помышляют о потомстве, так и живут не расписавшись. Наверное, им виделась тут некая интимная задоринка, о каковой они знать не могли, но от души ей втайне соболезновали. Маша, предугадывая, что ей придется быть наполовину мачехой, боялась ревности детей друг к другу, хотела, чтобы тот ребенок, которого она еще не видела, хотя он был ей уже дорог, сначала к ней привык. Она была убеждена, что педагогически так будет лучше, и уверяла, что как всё образуется, незамедлительно подарит Статикову дочь. «Хватит с тебя одного наследника, не все же мне одной всё за тобой ухаживать!» Да, о внутренней причине своей нерадивости они не говорили вслух, поэтому никто из этих, в общем-то, и милых и отзывчивых людей не представлял того, что у него еще есть сын. Но главное, что он и Маша это знали. И тот вопрос, который был определенным долгом одного, им виделся все более насущным, требующим полного решения уже для них обоих. Но это было – там, в том светлом чудодейственном чертоге, который укрывал их своим кровом и назывался просто домом… Есть в каждом словаре такие ключевые словоформы и понятия, которые в каком-либо одном своем значении выходят из употребления, со временем во мнениях людей оказываются архаичными; скажем, если их чураться или же неправильно употреблять. Имея с Машей по вопросу «дома» и сопряженного с тем смысла одинаковый подход, они не обсуждали это, но всегда держали при себе. И говори он даже в совершенстве на испанском и будь на то великое желание, всем встречным более детально этого не объяснишь.
Глядя в красноватое и остроносое лицо испанца, которое переменилось постепенно с любопытства на сочувствие, – насколько позволял чужой язык, он описал то положение, в котором оказался, когда «три месяца назад» он посадил на самолет свою жену, простился с ней и больше уж с тех пор не видел. При помощи английских слов, передававших состояние души буквально и без модально-чувственных перестановок, сделать это было нелегко. Закончив, он приготовился достать открытку, которая была с бумажником в кармане джинсов.
Выслушав его мудреную тираду, парень заявил, что лучше было бы пойти в полицию, что здесь так принято. Он был словоохотлив – чувствовалось, не прочь был пообщаться, при этом, чтобы было более доходчиво, возвысил голос и, разводя руками, начал рассуждать о чем-то по-испански. И только когда Статиков прервал его, сказав, что ничего не понимает, по-прежнему вертя в руке фонарик, повторил:
– How’d I know? I’m assistant lighthouse keeper. Sorry, but what’s all that to me? You need some kind of detective. You see?
Умеренный запас английских слов смирял его экспрессию. Не уточнив где это было, Статиков сказал, что он уже ходил в участок, но там огородились от него бумагами, сказали, что это должен быть международный розыск. В «the country where I live», добавил он, порою тоже принято ходить в полицию (чего на самом деле было сделано отцом Елены), но почему-то всем на этот розыск наплевать. Он постарался объяснить помощнику смотрителя, что хочет просто убедиться в том, что его пропавшая и горячо любимая жена еще жива. И показал открытку – всё, чем он располагал, чтобы разыскать ее. Открытка была послана кустарным способом, не электронной почтой. Снимок мог быть сделан с яхты или с вертолета: маяк, с перспективой на зеленеющую рощицу олив перед дорогой и на возвышавшийся за мысом виноградный холм.
С тем же выражением, как он вертел до этого фонарик, парень покрутил в руках цветное фото и пальцем ткнул в размытость на холме, которая казалась, если не присматриваться, лошадиным глазом.
– It was recently. The speck wasn’t to be seen two months ago, that is unfinished coast-tower. Do you understand? You need to tell the police, to tell about it.
Поглядывая виновато, он протянул назад открытку и опустил свой крошечный фонарик, пробуя пустить невидимый луч света в люк:
– I mean it should be better. Sorry for my language.
Отметив про себя, что малый, кажется, достаточно смекалист, Статиков убрал открытку в джинсы и достал бумажник.
– Maybe you’ll recollect something? Anything is possible. Just to make sure.
Он вынул заготовленный листок, в котором под своей фамилией также указал название отеля, где остановился. Манипуляцию с бумажником парень расценил иначе, состроил, было, кислую гримасу. Затем, пожав плечами, взял и прочитал записку.
– Well… okay! I’ll take heed to do it. I’m very busy just now, sorry. Los suertes! 1
На этом теплом пожелании они расстались.
Вдоль ограждения из параллельных труб на сваях, выкрашенных в тот же цвет, что домик, Статиков направился к своей автомашине, перед которой уже был, затмив ее своим экстравагантным видом, открытый красный «Кадиллак». В том, что он узнал, была хотя бы малая зацепка. Если снимок сделали недавно, то можно было бы надеяться, что и Елена с сыном где-то здесь: вестей о ней не стало раньше, чем пришло это послание. Но если с ней или с ребенком впрямь чего-нибудь стряслось, то, что могло ее заставить так внезапно замолчать, не сообщить своим родителям ни слова и после, как с расчетом, что ее начнут разыскивать, отправить почтой это фото? Мысль была банальной, он задавался этим же вопросом еще дома. Ну, видимо, в душе она надеялась, что мать покажет ему фотографию, – думала, что он все также, даже и на расстоянии, может чувствовать и понимать ее. Но этого уж больше не было. Всё то, что раньше связывало их, зарубцевалось в памяти, на роговице той возникло в одном месте точно помутнение. По поводу открытки Елена, правда, угадала безошибочно. Чем более он всматривался в фото, своим тревожным ракурсом, оно вызывало легкую реминисценцию, желание понять, откуда это чувство, невнятное стремление к тому, чего ты где-то уже видел. И стоило ему приехать и придти сюда, явилось ощущение того, что его сын бывал здесь и не раз. Маша бы, наверное, сказала, что это – апперцепция, вызванная ощущением своей беспомощности и состоянием предчувствия от зова крови. Но это можно было бы сказать о каждом, кто оказался в тех же обстоятельствах. Нет, то ноющее чувство, что кроме этого «предчувствия» очнулось и зашевелилось в нем – как крыса в грязном ворохе белья, было и мучительней и шире. По памяти оно производило отголоски того дурного мнительного состояния, которое его охватывало прежде, еще до клиники и до знакомства с Машей. От самого Мадрида по дороге его не покидало ощущение, что он приехал не один, что на своих плечах привез еще кого-то, и этот кто-то тенью следует за ним, подсматривает даже в туалетах возле писсуаров, дышит и глядит в затылок. Это было тупиковым состоянием – «душевной ересью», как говорил Максим. Невольно индуцируя в своем мозгу все новые ассоциации, он мог зациклиться на них и угодить в ловушку. В розысках ребенка, не зная языка, он должен был придерживаться гласа этой самой интуиции, которая вела себя как красна девица в окне, и здравой логики. В его руках была открытка, которую он должен изучить получше, сравнить со всем увиденным воочию. Еще он знал ориентировочные координаты Кручнева, довольно темного субъекта, и, мягко говоря, близкого знакомого Елены. Согласно добытым окольными путями сведениям тот проживал по русским меркам, так рукой подать: на самом юге Франции. И надо полагать, не загорал там вместе со своим телохранителем Испанцем. Должна быть веская причина, что побудила их уехать из Испании, из той страны обетованной, в которую они когда-то так стремились. Если положиться на искусство женщин полностью не разрывать все связи, то где-нибудь поблизости, под рыцарской опекой Кручнева должна бы обретаться Ольга, которая, вне всякого сомнения, располагает достоверной информацией о местонахождении своей подруги. Еще он знал, что в Барселоне уж сколько лет живет приятель Кручнева, который до отъезда был знаком с его женой. Если б удалось его найти, то он бы тоже мог чего-то подсказать. Все эти сведения стоило еще раз проанализировать, затем заняться упражнением. (Слово «медитация» было больно звучно-ёмким, но то, чего он делал, помогало). Да, как следует обмозговать, что есть, и уж потом чего-нибудь предпринимать. Сходить в полицию, в которой его, надо думать, с нетерпеньем ждут, он всегда успеет.
