Заснеженный Звонарский переулок у Сандуновских бань напоминал разворошённый муравейник. У этого «муравейника» имелся плотный центр, который единой живой массой подпирал крепкие филёнчатые двери строения № 4 на углу переулка. Вокруг центра хаотично двигалась по своим орбитам сомневающаяся и колеблющаяся в своём выборе интеллигентная периферия. Со всех сторон в переулок стекался народ, возвещая начало новой эры в общественной жизни столицы. Новая «традиция», как снежный ком, обрастала своими новыми поклонниками. Толпа заполнила переулок, и в этом сборище жаждущих помыться людей не было ничего, что напоминало бы очередь.

Нас было трое студентов, и терять нам было нечего. Рассредоточившись по периметру плотного ядра, мы стали атаковать его, вдавливаясь в его середину. Задача была простой: пробиться как можно ближе к двери, чтобы потом, когда её откроют, быстрее занять свободные места в зале для раздевания и дожидаться подхода остальных.

Евгений, как самый юркий из нас, оказался и самым удачливым, быстро и ловко пробившись к заветному входу. Я застрял где-то в середине, безуспешно пытаясь пробиться вперёд. Толпа зажимала, давила, обезличивала десятки и сотни людей, навязывая им свои законы, превращая их в единую живую массу, устремлённую к одной цели – просочиться в заветное «игольное ушко» . Важно было не провалиться вниз и не оказаться незаметно раздавленным в этот суетный предновогодний день.

Нащупав под ногами ледышку, я пытался опереться на неё, привстать, чтобы не быть поглощённым толпой, но опора была неустойчивой и постоянно выскальзывала у меня из-под ног. «Должно быть, обломок сосульки мешается у меня под ногами», – подумал я и, задрав голову, сначала, на всякий случай, посмотрел наверх, но никаких сосулек над головой не увидел. Тогда я попытался посмотреть вниз и обнаружил, что стою на бутылке «Столичной», при этом совершенно полной! « Вот так чудо! » – пронзила меня радостная мысль. Я посмотрел по сторонам – не ищет ли кто пропавшую бутылку, но взоры всех были устремлены к заветной двери. « Вот и не верь после этого в новогодние чудеса! » – подумал я и покосился в сторону храма Николая Чудотворца. Приложив немалые усилия, я присел и, нащупав бутылку, подобрал её и убрал в свой портфель.

Когда через пару часов мы отдыхали на широких, обтянутых белым полотном деревянных диванах, я достал свою находку из портфеля, сопроводив её знаменитыми словами из фильма: « Вот, жена велела взять для гостей! » Дальше последовала немая сцена, а затем – радостные и одобрительные возгласы однокурсников.

Не привыкшие к такому людскому потопу, обалдевшие банщики не успевали раздавать простыни и отпускать пиво. По особому требованию, тайком, с оглядкой отпускалась и водка. Но у нас в тот счастливый день всё «было с собой» . Известный сандуновский санитар – дядя Юра, изменив своей привычной медлительности, за которую когда-то был прозван «луноходом», то и дело сновал между диванами, собирая пустые пивные бутылки.

Он часто бывал в нашей пирожковой, что находилась напротив института, на углу Варсонофьевского переулка. Дядя Юра приходил туда обедать. Даже зимой, несмотря на мороз, он являлся в пирожковую в неизменном синем халате, без очереди выбивал в кассе чек, так же, без очереди, отоваривал его на раздаче – обычно он брал три пирожка с рисом и относил их на своё любимое место – к угловой стойке у окна. Затем он возвращался к раздаче, брал глубокое блюдце, ставил в него стакан и наливал горячего какао. Наливал он до тех пор, пока какао не переливалось через край стакана и не заполняло до краёв блюдце. Дальше наступало самое главное – несение стакана к своему столу. Дядя Юра, держа перед собой блюдце, готовое выскользнуть из дрожащих рук, начинал мелко семенить ногами, делая маленькие, в полступни, шажки. Он нёс свою добычу так осторожно, как будто нёс не какао с добавкой, а неразорвавшуюся гранату. Студенты и посетители пирожковой, боясь быть облитыми, невольно расступались в стороны. На минуту жизнь в пирожковой замирала. Благополучно дойдя до места, дядя Юра усаживался на подоконник и приступал к трапезе.

В тот день баня наша удалась, хотя весь оставшийся новогодний вечер, до боя курантов, я провёл как всегда – в одиночестве. Мой сосед по комнате уехал на праздники домой, и я наслаждался редкой возможностью – побыть одному.

Я лежал на кровати и, уставившись в потолок, вспоминал события прошедшего года, и особенно ярко – отложившийся в памяти день, проведённый на Бородинском поле в конце октября минувшей осени.

Этот день не был похож на все остальные дни, прожитые мной ранее. Он запомнился мне не только тем, что я впервые оказался на Бородинском поле, которое мысленно, по карте давно уже исходил всё вдоль и поперёк, и не потому, что был этот день холодным, а поле – заснеженным. Я помнил этот день потому, что провёл его весь – с утра и до вечера – с Настей, моей однокурсницей, и по её же инициативе. Не обращая внимания на холод, мы весь день ходили с ней по полю, осматривая один за другим все многочисленные памятники, расставленные на обширном пространстве. Поднимались на колокольню церкви в селе Бородино, постояли на батарее Раевского, прошли вдоль Семёновских флешей, осмотрели монастырь, заложенный вдовой генерала Тучкова, и дошли до Шевардинского редута, где в 1812 году отличился мой предок – харьковский драгун.

Настя нравилась мне с первого курса. Мы учились в соседних группах и ежедневно виделись с ней. Я выбрал её из сотен других, таких же молодых студенток, но, отдав предпочтение одной, уже ни на кого больше не смотрел. И три с половиной года я мучился и страдал от неразделённости моих чувств.

Настя была небольшого роста, имела тёмно-русые, почти каштановые, волосы, которые заплетала в длинную косу. На её смугловатом лице гармонично сочетались друг с другом по-детски чуть припухлые губы, прямой нос и большие тёмно-карие глаза. Возможно, именно её глаза были тем магнитом, который притягивал меня к ней. Печальные Настины глаза напоминали мне глаза моей матери и, вероятно, поэтому мне виделось в них что-то родное. Я всегда старался быть рядом с нею: будь то летняя практика или зимний спортивный лагерь.

Но дальше дружбы на расстоянии отношения наши не заходили. Настя держала дистанцию и не желала нарушать привычный образ жизни. На мои приглашения сходить в Большой театр, в который мне иногда удавалось доставать билеты, выстаивая ночами в очередях в подземном переходе, она всегда отвечала отказом, ссылаясь на то, что уже видела эти постановки.

Настя родилась и выросла в Москве, в семье архитекторов, жила в самом центре – на Маяковке. Все эти обстоятельства и создавали тот невидимый и непреодолимый барьер, который разделял нас. В этой искажённой реальности пребывали многие, и этим многим справедливо казалось, что доставшиеся им по праву рождения привилегии следует оберегать от посторонних посягательств. Разумеется, они были правы, а я пребывал в отчаянии.

Мне нечего было предложить Насте, кроме самого себя, а ей лишь оставалось решать – принимать или не принимать мои услуги. Её подруга, видевшая мои отчаянные усилия – завоевать внимание Насти, сочувствовала мне и пыталась утешить меня мудрым женским советом, предлагая немного подождать и дать Насте повзрослеть.

Я терпеливо ждал и тешил себя надеждой.

Увлечённый Настей, я до четвёртого курса никого не видел вокруг себя, как когда-то в школе – не замечал своих одноклассниц, поглощённый любовью к соседке по парте. Девушки из моей группы знали о моей сердечной привязанности, вероятно, понимали и всю безнадёжность моих усилий, но, видя моё упорное постоянство, отговаривать меня не пытались, возможно – из самых гуманных соображений.

Меня всегда удивляла эта способность женщин видеть и понимать то, что не видят и не понимают мужчины. Просто женщины смотрят на вещи по-бухгалтерски трезво, без лишних эмоций и самообмана, и действуют по кратчайшему пути, а мужчины, как «настоящие герои» – всегда идут в обход. Простота суждений пугает мужчин, ибо развенчивает ореол женской возвышенности, оставленный нам в наследство средневековым рыцарством.