– НЕТУ! СДОХ! ГНИЕТ В ГРЯЗИ! – взвыл претендент, отступая за надежную спину своего охранника. Даже в злости он оставался трусом. – ГДЕ И ТЕБЕ САМОЕ МЕСТО!

В эту секунду невозможно было сказать, кто из этих двоих не человек. Ярость претендента была омерзительна.

Голос женщины надломился, она перешла на шепот:

– Где он?

– Он ушел, – ответил причетник.

– Где он?

– Ушел, – повторил жрец, но слова его не доходили до сознания женщины. – Он мертв. Правда мертв. Он – прах.

– Нет… я не верю… Он бессмертен.

– Все живое должно умереть.

– Нет.

– Да, – грустно сказал старик. – Мир беспристрастен. Ему все равно. Мы всего лишь пылинки в глазу времени. Все мы рождены из праха и в прах возвратимся. Он ушел, женщина.

– ОН БЫ НЕ БРОСИЛ МЕНЯ! – И уже тише, неувереннее: – Он бы меня не бросил…

– У него не было выбора, – повторил уже сказанную фразу причетник, и тон выдал переполнявшие старика чувства. – Он уничтожен. Он уже не сможет вернуться к тебе.

– Значит, у меня ничего нет, – пробормотала Изабелла фон Карстен.

Причетник кивнул. Он протянул руку, чтобы отвести от ее лица волосы, но женщина опередила его – неуловимым движением вонзила она острие кола себе в грудь. Влажная плоть раздалась с отвратительным звуком, потом хрустнула кость. Глаза несчастной расширились – это боль достигла страдающего мозга, и причетнику хотелось верить, что он увидел в черных зрачках облегчение.

Закончить начатое она не смогла. Осиновый кол торчал из раны – он засел недостаточно глубоко, чтобы убить женщину.

– Пожалуйста… – простонала она едва слышно. Руки Изабеллы все еще цеплялись за деревяшку.

Жрец положил свои руки на ее и нажал, вгоняя острие все глубже и глубже, пока не почувствовал, как тело женщины-вампира подалось, и кол вонзился в сердце, чтобы успокоить его раз и навсегда. Порченая кровь выплеснулась из раны на их сомкнутые руки.

Причетник отпрянул, не отрывая глаз от ярко-алых пятен на своих пальцах. Он убил. Не имеет значения, что это было убийство из сострадания. Он убил.

Изабелла сползла на пол, кожа ее уже начала ссыхаться – годы противоестественной жизни способствовали ускоренному распаду. Кожа осыпалась хлопьями, плоть под ней разлагалась, стремительно становясь трухой, – сам воздух, казалось, очищал древние кости. Вероятно, от нее не останется ничего, кроме горстки пыли.

Причетник отвернулся – и увидел злорадствующего претендента.

– Ты все-таки добился своего.

– Как всегда. Ты странный человек, жрец. Ты скорбишь по монстру, от рук которого погибли тысячи людей. Нет, не понимаю я твоих приверженностей, не понимаю.

– Когда-то она была девушкой. Я скорблю не по монстру, которым она стала, но по девушке, которой она была, и по женщине, которой могла стать.

За его спиной продолжался распад. Лицо Изабеллы фон Карстен рассыпалось в прах с омерзительным шелестом – точно рой шуршащих ножками мух ползал по трупу. Да, она стала пылью.

Причетник протиснулся мимо претендента и покинул страшную комнату. Решение он принял на узкой винтовой лестнице, на полпути вниз. Священник заглянул к вору.

– Этот человек нуждается в уходе, позаботьтесь о нем, а когда он поправится, мы предложим ему начать новую жизнь, здесь, в соборе. Он не заслужил скитаний нищего. Он герой, и, боюсь, один из последних. Мы должны обращаться с ним как с любым нашим братом.

Молодой жрец, ухаживавший за Феликсом Манном, понимающе кивнул и вернулся к своим хлопотам.

Оставалось еще чудовище в подземелье.

Стараясь ожесточить сердце, причетник спустился во тьму.

Когда он распахнул тяжелую дверь, капитан Гримм все еще занимался своей работой. В пленнике уже нельзя было узнать человека, которым он, конечно, не был – уже не был. Один его глаз заплыл кровью, а плоть состояла из обугленных рубцов и ожогов, доходящих местами до самой кости. Одинокая кровавая борозда в ладонь шириной бежала от горла до паха. В камере пахло паленым мясом и кипящим жиром.

Гримм нехотя оторвался от трудов праведных.

– Заканчивайте, капитан, это невыносимо. Разве вы не видите, кем мы стали? Насколько низко мы пали? В считаные дни мы опустились до уровня животных. Мы сбрасываем с себя гордость, достоинство и сострадание, которые делали нас людьми, и превращаемся в выродков, до которых далеко даже роду фон Карстена. Мы заглянули в пропасть, Гримм; вместо того чтобы побеждать зверей внутри нас, мы принимаем их с раскрытыми объятиями и сами становимся монстрами. Вот цена нашего выживания. Мы стали большими чудовищами, чем те твари, с которыми мы сражались.

Гримм утер рукавом мокрый лоб. Глаза его вспыхнули, зловеще отразив пылающий в жаровне огонь.

– Он упрям, но я ему покажу, – буркнул он, как будто не слышал ни слова из того, что сказал причетник. – Я его еще расколю. Клянусь честью, ваша милость. Я расколю урода.

– Нет, Гримм. Больше никаких пыток. Никаких смертей. Я против.

– Но тварь поддастся, я его сломаю!

– Но какой ценой, человек? Какой ценой?

– Ценой? Мне это ничего не стоит!

– Это стоит тебе всего, дурак. Всего.

– Ты не представляешь, о чем говоришь, жрец. У этого гада нет права жить. Он не дышит. Его сердце не бьется. Кровь в его венах воняет. Он не живой. Он не заслужил твоего сострадания. Эта тварь – зло. Чистое зло, простое и ясное, жрец. Прибереги свое сочувствие и жалость для кого-нибудь, кто их достоин. А это существо омерзительно. Если мы узнаем от него что-нибудь, прежде чем оно сдохнет, значит, оно выполнит свое назначение. И не важно, что тебя выворачивает оттого, что этот зверь должен умереть. Помилование тут невозможно. Ты не спасешь человека, которым он был. Тот человек погиб, его давно нет. Осталась лишь грязная тварь. А тварь, уж поверь мне, жрец, должна сдохнуть. Добрые люди погибли за нас, и меньшего они не заслуживают.

И тогда пленник рассмеялся – хриплый, мертвенный скрежет сорвался с его обугленных губ.

– Заслуживают, заслуживают… Ты слишком много говоришь о заслугах, солдат. А теперь слушай меня. У твари есть имя. – Его надтреснутый голос звучал едва слышно. В единственном открытом глазу металось безумие. – Ее зовут Джон… Джон Скеллан. И поверь мне, я пока не собираюсь умирать. Я намерен жить еще очень, очень долго.