Пока паломники вели себя благонравно, они могли рассчитывать на гостеприимное отношение со стороны византийских крестьян, и вдоль всей первой половины пути клюнийцы начали строить странноприимные дома. В Италии было несколько монастырских гостиниц, некоторые принимали исключительно скандинавов. В австрийском Мельке находилась известная и крупная гостиница. В Константинополе странноприимный дом Святого Сампсона отвели для паломников с Запада, а на окраинах Родосто клюнийцы держали свое заведение. В самом Иерусалиме богомольцы могли остановиться в больнице Святого Иоанна, основанной купцами из Амальфи. Никто не возражал против того, чтобы великие сеньоры Запада привозили с собой вооруженный эскорт, если только он вел себя дисциплинированно, и большинство паломников старалось присоединиться к подобной компании. Однако довольно часто люди путешествовали поодиночке, парой или втроем и не особенно рисковали при этом. Порой, конечно, возникали трудности. Во время гонений аль-Хакима останавливаться в Палестине надолго было небезопасно, хотя поток паломников никогда полностью не прерывался. В 1055 году считалось чреватым переходить через границу на мусульманскую территорию. Литберту, епископу Камбре, правитель Латакии не дал разрешения на выезд, и он был вынужден отправиться на Кипр[17]. В 1056 году мусульмане, быть может при потворстве императора, запретили приезжим с Запада заходить в храм Гроба Господня и выдворили из Иерусалима около трехсот человек. Василий II и его племянница императрица Феодора нанесли паломникам обиду, велев своим таможенным чиновникам взимать пошлину с путников и их лошадей. Папа Виктор II в письме от декабря 1056 года молил императрицу отменить ее распоряжение, и из его письма напрашивается вывод, что ее чиновники находились и в самом Иерусалиме.

Однако такие осложнения случались редко. На протяжении всего XI столетия вплоть до двух его последних десятилетий непрерывная людская река текла на Восток. Порой они путешествовали целыми тысячами человек, мужчин и женщин любых возрастов и классов, проводя год или больше в пути в тот неторопливый век. Они останавливались в Константинополе, чтобы полюбоваться огромной столицей, вдесятеро превышавшей любой известный им город Запада, и поклониться хранящимся там святыням. Там они могли увидеть Терновый Венец, Ризу Господню и все важнейшие Орудия Страстей. Там хранился плат из Эдессы, на котором отпечатался лик Христа, и икона Божьей Матери, собственноручно написанная святым Лукой; волос с головы Иоанна Крестителя и накидка Илии; мощи бесчисленных святых, пророков и мучеников; бездонная сокровищница святынь христианства. Оттуда богомольцы продолжали путь в Палестину, в Назарет и на гору Тавор, к Иордану и Вифлеему и ко всем святилищам Иерусалима. Поглядев на святыни и помолившись у них, они отправлялись в долгий путь домой, возвращаясь укрепленными в вере и очищенными, а соотечественники встречали их как паломников во славу Христа, совершивших самое возвышенное из путешествий.

Но успех паломничества зависел от двух условий: во-первых, в Палестине должен царить достаточный порядок, чтобы беззащитный путник мог приехать и преклонить колени, не подвергаясь опасностям; и, во-вторых, дорога должна быть открыта, а расходы – невелики. Для первого требовался мир и доброжелательное правительство мусульманских стран, а для второго – благоденствие и благоволение Византии.

В середине XI века казалось, что в Восточном Средиземноморье на долгие годы воцарилось спокойствие. Две его великие державы – фатимидский Египет и Византия – находились в добрых отношениях друг с другом. Ни первая, ни вторая не проявляли агрессии, и обе желали удержать в узде восточные мусульманские государства, где тюркские авантюристы баламутили воду, хотя пока и не вселяли серьезных опасений правителям Константинополя и Каира. Фатимиды благосклонно относились к христианам. После смерти аль-Хакима не было никаких притеснений, и они открывали свои гавани для купцов из Италии и Византии. Их добрая воля шла на пользу и торговому люду, и паломникам.

Эту добрую волю гарантировала мощь Византии. Благодаря ряду великих императоров-воителей Византийская империя раскинулась от Ливана до Дуная и от Неаполя до Каспия. Несмотря на проявления коррупции и вспышки мятежей, ее администрация была эффективнее, чем у любого другого современного ей королевства. Константинополь еще никогда раньше не владел такими богатствами. Он превратился в финансовую и коммерческую столицу мира, не имеющую соперников. Торговцы со всех уголков света, из Италии и Германии, Руси, Египта и стран Востока, стекались туда, чтобы покупать предметы роскоши, производимые ее мастерами, и обменивать их на свои более грубые товары. Кипучая жизнь огромного города, куда более многолюдного и обширного, чем даже Каир и Багдад, неизменно приводила путешественников в изумление своей гаванью, где толпились корабли, людными рынками, просторными предместьями и громадными храмами и дворцами. Императорский двор, хотя им тогда распоряжались две весьма эксцентричные пожилые императрицы, казался центром вселенной.

Если искусство – зеркало цивилизации, то византийская цивилизация достигла невероятных высот. Ее художникам XI века была свойственна сдержанность и гармоничность их античных предков, однако они привнесли два новых качества, взятые из восточной традиции, – насыщенный декоративный формализм иранцев и мистическую напряженность Древнего Востока. Дошедшие до нас произведения того века, будь то резные статуэтки из слоновой кости, или крупные мозаичные панно, или провинциальные церкви, например мозаики в обителях Дафни и Осиос Лукас в Греции, демонстрируют нам все тот же триумфальный синтез традиций, слитых в единое и безупречное целое. Литература того времени, хоть и стесненная еще слишком сильной памятью о классических шедеврах, может похвастаться разнообразием великолепнейших образцов. У нас сохранилась хроника Иоанна Диакона с ее отточенным стилем, тонкая лирика Христофора Митиленского, масштабная эпическая поэма «Дигенис Акрит», написанные шершавым языком, проницательные изречения солдата Кекавмена и остроумные, циничные придворные мемуары Михаила Пселла. В атмосфере царило бы благодушие почти XVIII века, если бы не неотмирность и пессимизм, от которого Византии никогда не удавалось освободиться.

У греков мудреный и непростой характер, которого никак не разглядеть по тем картинам, которые любят изображать популярные исследователи V века до нашей эры. У византийцев этот характер осложнился из-за доли восточной крови. Результат оказался полон парадоксов. Это был человек чрезвычайно практичный, с деловой хваткой и вкусом к мирским почестям, однако всегда готовый отказаться от мира ради того, чтобы провести остаток жизни в монашеских размышлениях. Он горячо верил в божественное предназначение империи и богоданную власть императора, однако был индивидуалист, скорый на бунт против правительства, если оно его не устраивало. Он испытывал ужас перед ересью, однако его религия, самая мистическая среди всех укоренившихся форм христианства, допускала большую философскую широту и священнику, и мирянину. Он презирал всех своих соседей, считая их варварами, однако легко перенимал их обычаи и идеи. Несмотря на свою изощренность и гордость, он был человеком неуравновешенным. Византия так часто оказывалась на грани гибели из-за разных несчастий, что они подорвали его уверенность в окружающем мире. Если вдруг приходила беда, он паниковал и совершал зверства, которые в спокойное время сам же презирал. Пусть даже настоящее было для него мирным и светлым, бесчисленные пророчества предупреждали его о том, что когда-нибудь его город погибнет, и он верил в то, что так и будет. В этом печальном бренном мире нельзя обрести счастья и покоя, которые возможны только в Царствии Небесном.