«Надо дать себе волю», – советовали мне добрые люди. Но во имя кого? Никто другой не существовал для меня, даже я сама. Я существовала для себя только в связи с Люком.

Катрин, Ален, улицы. Этот мальчик, который поцеловал меня на случайной вечеринке, с которым я больше не захотела встретиться. Дождь, Сорбонна, кафе. Карты Америки. Я ненавидела Америку. Тоска. Неужели это никогда не кончится? Уже больше месяца, как Люк уехал. Он прислал мне письмецо, нежное и грустное, я знала его наизусть.

Меня несколько утешало, что мой рассудок, до сих пор противостоящий этой страсти, издеваясь над ней, высмеивая меня, вызывая на сложные диалоги, понемногу превращался в союзника. Я больше не говорила себе: «Покончим с этим дурачеством», но: «Как уменьшить издержки?» Ночи были неизменные, бесцветные, увязнувшие в грусти, а дни иногда проходили быстро, заполненные занятиями. Я как бы отстраненно размышляла на тему «я и Люк», что не мешало тем невыносимым приступам, когда я вдруг останавливалась посреди тротуара, и что-то поднималось во мне, наполняя меня отвращением и гневом. Я заходила в кафе, опускала двадцать франков в проигрыватель и устраивала себе с помощью каннской мелодии пять минут сплина. Ален в конце концов ее возненавидел. Но я, я знала каждую ноту, я вспоминала запах мимозы, он был со мной за мои деньги. Я себе очень не нравилась.

– Да брось, старик, – терпеливо говорил Ален, – ну что ты!

Мне не нравилось, когда меня называли «старик», но тогда это меня утешало.

– Ты очень милый, – говорила я Алену.

– Да нет, – говорил он. – Я напишу диссертацию о страсти. Это меня заинтересовало.

Но эта музыка убеждала меня. Убеждала в том, что мне нужен Люк. Я хорошо понимала, что эта необходимость была одновременно и связана с моей любовью, и отдалена от нее. Я еще могла разделить его на составные части: человеческое существо – соучастник, объект страсти – враг. И хуже всего было то, что я никак не могла принизить его, как, в общем-то, мы всегда принижаем людей, отвечающих нам равнодушием. Были даже моменты, когда думала: «Бедный Люк, как я устала бы с ним, соскучилась!» Я презирала себя за неумение быть легкой, тем более что, возможно, обида привязала бы его ко мне. Но я хорошо знала, что он не способен обидеться. Это был не противник, это был Люк. Мне было не выбраться из этого.

Однажды, когда я в два часа спускалась из своей комнаты, собираясь идти на лекции, хозяйка протянула мне телефонную трубку. Сердце у меня не колотилось, когда я ее взяла. Люка ведь не было. Я тотчас узнала голос Франсуазы, нерешительный и глухой:

– Доминика?

– Да, – сказала я.

Я застыла на лестнице.

– Доминика, я хотела позвонить вам раньше. Вы не хотите зайти повидаться со мной?

– Конечно, – сказала я. Я так следила за своим голосом, что, наверное, говорила как светская дама.

– Давайте сегодня вечером, в шесть часов?

– Договорились.

И она повесила трубку.

Я была и рада, и взволнована, услышав ее голос. Это воскрешало уик-энд, машину, завтраки в ресторане, роскошь.

Я не пошла на лекции, я мерила шагами улицы, спрашивая себя, что она может мне сказать. В соответствии с традицией мне казалось – я так страдаю, что никто уже не может сердиться на меня. В шесть часов стало накрапывать; улицы в свете фонарей были мокрые и блестящие, как тюленьи спины. Войдя в парадное, я взглянула на себя в зеркало. Я очень похудела и смутно надеялась, что тяжело заболею и Люк будет рыдать надо мной, умирающей, стоя в изголовье постели. Волосы у меня были мокрые, вид загнанный. Я наверняка разбужу во Франсуазе ее неизменную доброту. На секунду я задержалась, разглядывая себя. Может быть, стоит «словчить», по-настоящему привязать к себе Франсуазу, вести двойную политику с Люком, лавировать? Но зачем? Да и как лавировать при таком чувстве, утвердившемся, незащищенном, всеобъемлющем? Моя любовь удивляла и восхищала меня. Я забыла, что для меня она только причина страданий.

Франсуаза открыла мне с вымученной улыбкой, с немного испуганным видом. Войдя, я сняла плащ.

– Как у вас дела? – спросила я.

– Хорошо, – сказала она. – Садись. М-м... садитесь.

Я забыла, что она говорит мне «ты». Я села; она смотрела на меня, явно удивленная моим жалким видом. Мне стало очень жаль себя.

– Что-нибудь выпить?

– С удовольствием.

Она взяла из бара виски, налила мне. Я забыла его вкус. Ведь было только это: моя грустная комната, университетская столовая. По крайней мере, подаренное ими красное пальто хорошо мне послужило. Я была так напряжена, так несчастна, что сила отчаяния вернула мне уверенность.

– Ну вот, – сказала я.

Я оторвала глаза от пола и посмотрела на нее. Она сидела на диване напротив меня и молча пристально на меня глядела. Мы могли бы поговорить о чем-нибудь постороннем, на прощание я сказала бы со смущенным видом: «Надеюсь, вы не слишком этого хотели для меня». Все зависело от меня; достаточно было заговорить, и поскорее, пока молчание не превратилось во взаимное признание. Но я молчала. Вот она, эта минута, минута настоящей жизни.

– Я хотела позвонить вам раньше, – наконец сказала она, – потому что Люк просил меня об этом. И потому что меня огорчает ваше одиночество в Париже. В общем...

– Это я должна была вам позвонить, – сказала я.

– Почему?

Я чуть не сказала: «Чтобы попросить прощения», но эти слова были слишком слабы. Я стала говорить правду.

– Потому что я этого хотела, потому что я действительно одна. И потом, мне было бы неприятно, если бы вы думали, что...

Я сделала неопределенный жест.

– Вы плохо выглядите, – сказала она мягко.

– Да, – сказала я раздраженно. – Если бы я могла, я бы приходила к вам, вы бы кормили меня бифштексами, я бы лежала на вашем ковре, а вы бы меня утешали. Но вот незадача: вы – единственный человек, который сумел бы это сделать, но именно вы этого не можете.

Меня трясло. Стакан дрожал в руке. Больше невозможно было терпеть взгляд Франсуазы.

– Мне... очень неприятно, – сказала я в свое оправдание.

Она взяла стакан из моих рук, поставила на стол, снова села.

– Я... я ревновала, – глухо сказала она. – Ревновала к физической близости.

Я смотрела на нее. Я ожидала чего угодно, только не этого.

– Это глупо, – сказала она. – Я прекрасно понимала, что вы и Люк – это несерьезно.

Увидев выражение моего лица, она жестом попросила у меня прощения, за что я мысленно ее похвалила.

– То есть я хотела сказать, что физическая измена – это и в самом деле несерьезно; но я всегда была такой. И особенно теперь... теперь, когда...

Ей, видимо, было тяжело. Я боялась того, что она скажет.

– Теперь, когда я уже не так молода, – договорила она и отвернулась, – и не так желанна.

– Да нет же! – сказала я.

Я запротестовала. Я и не думала, что у этой истории может быть какой-то другой, неизвестный мне аспект – жалкий, то есть даже не жалкий, а такой обыкновенный, грустный. Мне-то казалось, что это касается только меня; ведь я ничего не знала об их совместной жизни.

– Не в этом дело, – сказала я и встала.

Я подошла к ней и остановилась. Она снова повернулась ко мне и чуть улыбнулась.

– Бедная моя Доминика, ну и каша получилась!

Я села рядом с ней, обхватив голову руками. В ушах у меня шумело. Внутри было пусто. Хотелось плакать.

– Я очень хорошо к вам отношусь, – сказала она. – Очень. Мне больно думать, что вы несчастливы. Когда я увидела вас впервые, я подумала, что мы можем помочь вам стать счастливой, а не такой подавленной, какой вы были. Не очень-то это получилось.

– Несчастлива, – пожалуй, так оно и есть. Впрочем, Люк меня предупреждал.

Мне хотелось припасть к ней, к этой крупной великодушной женщине, объяснить ей, как бы я хотела, чтобы она была мне матерью, и как я несчастна, похныкать. Но даже эту роль я не имела права играть.

– Он вернется через десять дней, – сказала она.