Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.
– О! Тоньо, это, наконец, ты!
– Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:
– Нет, эти гады достали меня!
– Ты можешь рассказать?
– Один тип пришел в камеру хранения...
– Я знаю, ты пошел следом, дальше?
– Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину...
– Дальше...
Он опять замолкает, охваченный болью.
– У тебя нет с собой кальвадоса? – спрашивает он. – Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.
– Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.
– Ты не забудешь?
– Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!
– Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним... В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно...
При этом воспоминании он задыхается от страха.
– И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.
Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.
Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.
– Я знаю, о чем ты думаешь! – бросает он. К чему валять дурака.
– Ну да, – пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, – что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала...
– Еще не все потеряно, – говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.
Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.
– Выкладывай, ты меня заинтриговал.
– Когда машина рванулась на меня, я повернул голову, почувствовав ее приближение, инстинкт, ну ты понимаешь?
– Да, ну и?
– В какую-то долю секунды я увидел водителя, Сан-А, ты улавливаешь?
Я боюсь даже спрашивать. Моя глотка закупоривается, а миндалины слипаются, как карамель при пятидесяти градусах в тени.
– Я его видел, я его узнал. И я могу тебе сказать, что это? – продолжает этот идиот.
Он ломается, как сухарь, этот Пино, но надо, чтобы он наконец выдал текст. Он жеманится, напуская туману, он издевается!
– Это Меарист! – наконец произносит он, видя, что мне не по вкусу его игра. Я подпрыгиваю.
– Тебе почудилось, дружок! Меарист в Клевро, где тянет десять лет строгого.
– Я говорю тебе, это Меарист! Таких физий, как у него, больше нет... Я видел его долю секунды, на нем были черные очки и надвинутая на лоб шапка, но ты можешь мне поверить: это был он.
Я рассматриваю шляпу Пино на вешалке в безымянной больничной палате. Его отвратительный котелок весь измят.
Неожиданно веки увлажняются. Этот мятый биток так похож на самого Пино! Неодушевленные предметы, может, у вас все же есть душа?
Не знаю, есть ли она у самого Пино, может быть, его душа и есть эта шляпа, потерявшая цвет (но не потерявшая запаха), которая теперь покрывает металлический крючок.
– О чем ты думаешь, Сан-А? – шепчет мой приятель. – Что случилось? Ты вдруг изменился в лице. Я откашливаюсь.
– Я думаю о тебе, Пино.
– Обо мне?! – восклицает он удивленно и с недоверием. – Обо мне! Ты шутишь?
Я встаю. Не время для чувств. Если я начинаю миндальничать, мне остается поменять работенку и выращивать попугайчиков на набережной Дубленых Кож.
– До скорого, Пинюш...
– До скорого! – отвечает он. – Скажи Берю, чтобы он проведал меня!
Он спешит поразить Толстого своими несчастьями. Судьба даровала ему такую возможность, и в глубине души он совершенно счастлив, старая каракатица.
– Я скажу ему.
– И не забудь про кальвадос, ты даже не можешь себе представить, как я его хочу!
