День истощается, целые сутки угнетающего ожидания изнурили и нас. Жандармы, мобилизованные нами, с удивительной быстротой прочесали обширный квадрат между Версалем, Шартром, Этампом и Палезо. Две сотни агентов в штатском, пришедшие на помощь многочисленным бригадам, с фотороботом в руках осмотрели район, забираясь в любое жилье и расспрашивая о «Мерседесе» у всех местных заправщиков. Все впустую. Один за другим они возвратились, разбитые, оглушенные, удрученные

– Ничего, мсье комиссар Никто не знает этого человека. На все про все только два ложных сигнала тревоги относительно двух «Мерседесов» Как выяснилось, один принадлежит известному киноактеру Жану Кривельяку, второй – видному промышленнику господину де Треньбень, династия которого уже в течение пяти поколений производит велосипедные спицы (производство основано в 1752 году)

Пино совсем перестал важничать, Берюрье добивает его, атакуя по любому поводу остротами высшей пробы

– Ты как в воду глядел, дедок Херлоку Шальмонсу следует остерегаться тебя Ты утрешь ему гузку в лучшем виде! Я бы на твоем месте брал деньги за право смотреть на такого красавца. Тебе следовало бы укрыть мозги целлофаном, чтобы они не отсырели, и т. д.

Благородный обломок, уязвленный, как академик академии Гонкур, которого бы вдруг обозвали «литературный Горбун», погружается в горечь, печаль, разочарование Время от времени он бубнит

– Кто знает, ошибся ли я? Ведь наши парни не перевернули все дома! И потом, они обследовали ограниченное пространство, а тайник может быть в другом месте!

Короче, в бюро установилась тишина, последний из наших посланцев протелефонировал о неудаче, и мы, все трое, сидим, как братья близнецы на похоронах: взгляд придурка, рот захлопнут, как заводская проходная.

Натюрлих, объявляется Старик. Причем самым необычным для него образом: открывается дверь моей берлоги и в проеме вызывающе застывает его силуэт, эдакий Франсуа 1-й. Он приятен лицом, но вопросы его нелицеприятны. Я бы предпочел послать его к шутам, чем слушать, как он шутит. Одет он в черное, а игрушка Почившего Легиона рдеет на лацкане, как фонарь хвостового вагона. Ледяной взгляд, зеркальная плешь – появление впечатляет, поверьте вашему Сан-А!

– Итак, мсье! – произносит он с видом Рюи Блаза17 из народа.

Мы дружно встаем, как школьники при появлении инспектора или военные в солдатской форме, когда звучит «Марсельеза» (слова и музыка Руже де Лиля). От усердия Берю опрокинул непочатый пузырь кисленького. Так как литровка была уже откупорена, из нее гадко забулькало на паркет. Пи но ограничился тем, что перевернул чернильницу на свои разложенные в соли корнишоны.

– Пока ничего нового, господин директор, – храбрюсь я. Не хочу пудрить вам мозги, но память человечества не знает случая, чтобы Старый совершил набег в кабинет подчиненного. Надо думать, начальство его разнесло, как сестер Петере от картошки, если он покинул свою конуру.

В лаконичных выражениях, кропотливо отобранных в Ля руссе, соединенных надлежащими звуковыми связями (и не слишком опасными18 ), я излагаю ему события дня. Он слушает с видом параноика: брови совершенно горизонтальны, веки земноводного неподвижны на створоженных белках.

– Я вас поздравляю! – итожит он.

Из мудрой предосторожности я засовываю лапы подальше, чтобы он не мог видеть, как одновременно с закручиванием сюжета я кручу ему кукиш19 .

Он пересекает помещение, осторожно переступая через винную лужицу. Идет в сторону окна. Боже! Как он широк в плечах. Его младенчески розовая балда сверкает в свете ламп.

– Мсье, – бросает он, – мне только что сообщили новость, из-за которой этой ночью прольется много чернил: горят службы американского посольства на авеню Габриель. А ведь были приняты строгие меры безопасности...

Он будто прощупывает взглядом даль Пантрюша, которая открывается из окна моего кабинета.

– Мне кажется, что я различаю отблески пожара... Мы молчим. Происходит что-то слишком серьезное, что не позволяет раскрыть рта, даже если тебя зовут Берю или Пинюш и в тебе столько же ума, сколько в скелете динозавра из Музея.

Старик поворачивается, он удручен. Его лоб в складках морщин, как бальное платье выпускницы. На вид он больше удручен, чем возмущен.

– Мне больно от нашего бессилия, – говорит он. – Вы представляете себе, Сан-Антонио, те последствия, которые повлечет за собой новое покушение?

– Это ужасно, – сокрушаюсь я по всем законам драматургии. Виандокс не преминул бы сделать мне заманчивое предложение.

Весь в смятении, босс попирает вино Берю. Наконец он замечает это и, показывая на багряную лужу на полу, восклицает:

– Вот, мсье, Франция!

– Но... – буровит Берю.

– Что такое? – гремит Старый.

– Ничего... Э!.. Я хотел только уточнить, что это испанское вино!

Уязвленный, дир сваливает, унося на подошвах частицу Испании.

Мы ждем три минуты, прежде чем сесть.

– Но вот! Мой ох! – вздыхает Жиртрест, ликвидируя разрыв бумажными салфетками... – Подумаешь, катастрофа... А винище, за которое я заплатил один франк двадцать сантимов!

Пино извлекает корнишоны из чернильной лужицы. Я, в отличие от них, не произвожу шума, не колеблю воздух, а мыслю, как тростник20 И мысли, которые следуют одна за другой под куполом моего свода, вогнали бы в тоску даже клопов.

Бессилие! Стриженый21 прав. Бессилие! Мы евнухи от полиции Слизняки из Большого дома! Все потеряно, кроме чести, как говорил... тот... тому Земля горит под ногами америкашек. Я очень хорошо понимаю тактику террористов. Заставить службу америкашек во Франции думать, что они находятся на осадном положении. Создать недоверие между ними и французами.

Хозяин прав, я согласен. Речь идет о том, чтобы восстановить порядок, мир и спокойствие.

Я беру чистый лист, рисую на нем кружок, в котором пишу – Зекзак. Рядом с первым черчу второй кружок, в нем пишу – Грета. Соединяю их линией. Потом ниже рисую третий кружок, внутрь которого помещаю, как в медальон, фоторобот. Затем – вопросительный знак.