— Почему ты так решила? — спрашивает он.

Трудно думать, когда его губы касаются такой чувствительной кожи.

— Ты кое-что сделал до того, как приехал в Роли. Должно быть, это было что-то очень плохое, раз тебя выгнали из Беллингема и чуть не отправили в тюрьму.

Он улыбается, уткнувшись мне в запястье.

— Просто спроси, Argento. Я думал, что мы уже закончили ходить вокруг да около.

— Тогда ладно. Что это было? Что ты сделал такого, что навлекло на тебя столько неприятностей?

Алекс стонет, неловко улыбаясь, и откидывается на спинку дивана. Он вдруг очень заинтересовался бахромой на древней подушке рядом с собой; дергает ее, прочищая горло.

— Хорошо. В последний раз, когда я расстался с Беном, меня отправили жить к этому парню, Гэри. Он был офицером по условно-досрочному освобождению, и он, бл*дь, ненавидел меня. Сказал, что взял меня к себе только потому, что ему надоело смотреть, как маленьким панкам вроде меня сходит с рук убийство, и собирается вбить в меня здравый смысл, даже если это будет последнее, что он сделает. И боже, как же ему нравилось вбивать в меня этот здравый смысл.

Уже слишком поздно для страха, который корчится у меня в животе, побуждая меня что-то сделать, помочь ему — все это уже произошло, но я все равно чувствую это.

— Он причинил тебе боль?

Алекс хмыкает, не сводя пустых глаз с огня, который горит в камине на другой стороне комнаты.

— Я оставил тарелку в раковине и заработал хук правой. Вернулся слишком поздно, получил стальным носком ботинка по ребрам. Слишком громко играл на гитаре, и мне сломали три пальца.

— Он сломал тебе пальцы? — Из всех ужасных вещей, которые с ним случились, эта —для меня — самая страшная. Отнять способность играть у музыканта равносильна краже его души. Алекс поднимает руку, ту, на тыльной стороне которой нарисована роза, и шевелит пальцами.

— Средний палец, безымянный и мизинец, — сообщает он мне. — Ублюдок прижал меня к боку своего грузовика, а потом несколько раз хлопнул дверцей, пока я не начал кричать, черт возьми. Мне было двенадцать лет.

— Боже мой, Алекс…

— Мне действительно повезло. — Он крепко сжимает руку в кулак и засовывает ее обратно под одеяло. — Они сразу же зажили. Никакого реального, долгосрочного ущерба не нанесено. Они болят, когда холодно, а я еду на байке, но... — он пожимает плечами. — Гэри пытался раздавить мне руку. Если бы он испортил там кости и сухожилия, я бы никогда больше не смог играть.

— И что случилось потом? Как же ты в конце концов от него сбежал?

Алекс ухмыляется.

— Половая зрелость. Я вырос, и вырос быстро. Ублюдок с удовольствием набрасывался на меня, когда я был тощим маленьким говнюком, но я начал увеличиваться в объеме, когда мне исполнилось четырнадцать, намного быстрее, чем любой другой ребенок в моем году. Мне было пятнадцать, когда начал наносить ответные удары, и Гэри ... Боже, Гэри это не нравилось. Ему потребовалось некоторое время, чтобы сдаться. Он потратил целый год, пытаясь взять надо мной верх. Ждал, пока засну в подвале, а потом прокрадывался туда и накидывался на меня, пока я спал. Однажды сломал мне челюсть. В конце концов, это был единственный способ одолеть меня, так что я просто перестал спать. Я лежал там на матрасе, притворяясь, желая, чтобы он прокрался вниз по этой гребаной лестнице, чтобы мог застать этого ублюдка врасплох и выбить ему пару зубов. Однажды ночью он начал бить меня ломом, и я, черт возьми, слетел с катушек. Забрал у него эту штуку и начал мутузить его. Следующее, что я помню, это то, что копы оттаскивают меня, а Гэри плачется в больнице, какой он бедный, святой, самоотверженный член общества. Меня поставили перед судьей. Он сказал, что я должен провести летние каникулы в колонии для несовершеннолетних, а потом отработать шесть месяцев на общественных работах. Как только я вышел из колонии, то ожидал, что меня отправят в другую дерьмовую приемную семью, но тут появился Монти.

— Монти? — Я никогда раньше не слышала, чтобы он упоминал это имя.

Алекс кивает.

— Монтгомери Ричард Коэн третий. Бар Роквелл принадлежит ему. В свое время он дружил с моим отцом. Он прочел в «Hoquiam Gazette», что я избил Гэри до полусмерти, и обратился к окружному клерку с просьбой забрать меня, как только я выйду на свободу.

— Вау.

— Да. Сказал, что он в долгу перед моим отцом, и теперь, полагаю, долг уже заплачен.

— Значит, ты переехал жить к нему?

— Только на несколько месяцев. Представители округа несколько раз приезжали, чтобы убедиться, что я веду себя хорошо и сплю там, где должен был спать. Как только они подписали все мои документы, Монти дал мне ключи от моего дома, и с тех пор я живу там.

— В парке Солтон-Эш?

— Ты пропустила одно слово в названии, Сильвер, — печально говорит он. — В Трейлерном парке Солтон-Эш. Мне совсем не стыдно. Нет необходимости обходить это слово стороной.

Укол стыда впивается в меня, заставляя мои щеки гореть, потому что именно это я и сделала.

— Прости. Я даже не знаю, зачем это сделала.

Он медленно, почти печально улыбается мне.

— Конечно, знаешь. Ты живешь в большом доме с широким крыльцом и ухоженной лужайкой перед домом. У тебя есть оба родителя. Ты можешь кричать на своего брата каждое утро, потому что его спальня находится рядом с твоей, и он раздражает тебя до чертиков. В то время как я живу один в трейлере на гравийном участке, и мне приходится бороться за возможность провести достаточно времени с моим братом, чтобы он мог получить возможность досадить мне.

Я откидываюсь на подушку, чувствуя себя полной идиоткой.

— Ты прав, — бормочу я. — Мне…

— Не надо извиняться. Я не сожалею об этом. Теперь у меня есть свобода. Я могу идти, куда захочу. Делать то, что я хочу. Быть тем, кем хочу. И поверь мне, то место, где я живу сейчас, это впечатляющий шаг вверх из подвала Гэри. Что возвращает меня к моей мрачной истории. Я всегда собирался навестить Гэри в последний раз, чтобы дать ему понять, как высоко оценил его заботу и внимание, но был поглощен работой на Монти и попыткой снова устроиться в Беллингеме, и время как-то ускользнуло от меня. А потом, однажды утром, Монти швыряет мне газету, и там на первой полосе. — Он поднимает руки, обрамляя воображаемый заголовок. — «Офицер Фельдман, государственный служащий округа Грейс-Харбор, убит в результате слушания по делу об отказе в условно-досрочном освобождении». Он сопровождал кого-то из здания суда, когда группа парней в лыжных масках выскочила из фургона и выстрелила ему в грудь. Убит мгновенно. Они спасали своего приятеля. Насколько я знаю, им это тоже сошло с рук. По иронии судьбы Гэри был похоронен на кладбище на дальнем берегу этого озера. Когда он вышел из больницы после избиения, которое ему устроил, этот ублюдок пошел в следственный изолятор, где меня держали, и сказал им, что я украл часть его драгоценностей. Они позволили ему покопаться в моем дерьме, и он взял единственное, что, как он знал, имело для меня значение.

— И что это было?

Он тянет вниз ворот своей футболки, сжимая рукой маленький золотой медальон, висящий у него на шее.

— Святой Христофор моей мамы. Гэри знал, что я никогда не снимаю его, но мне пришлось бы сдать его в центре, поэтому он взял его, чтобы причинить мне боль. А потом умер, а я был полон решимости вернуть его обратно. Я пошел в его дом и перерыл все, но его там не было. Я знал, что этот придурок не продал бы его и не отдал бы никому. Это была единственная вещь, которой он властвовал надо мной, и точно знал, что этот больной ублюдок возжелал ее из-за того, что она значила для меня. Поэтому я пошел и откопал его. И он был там, крепко зажатый в его жадной, мертвой маленькой ручонке. Коп обнаружил меня, когда я мочился на него и применил тазер. Вот так я и оказался в Роли, цепляясь за свою свободу зубами.

— Господи, Алекс. — Я нерешительно дотрагиваюсь пальцами до тонкой цепочки, которая падает обратно ему на шею. Много раз замечала, как он играет с ним с тех пор, как появился в Роли, но я до сих пор не понимала, насколько он важен. Как важен. — Я не виню тебя за все это, — говорю я ему. — Я бы сделала то же самое.