© Наумова Э.Р., 2020

© «Центрполиграф», 2020

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2020

В центре города стоял дом. Он был старый, четырехэтажный, из красного кирпича. Мраморная доска на стене призывала относиться к дому со вниманием, ибо в 1916 году в нем полтора месяца жил мало кому известный теперь писатель. В окружении легкомысленных голубых и желтых особнячков с белеными полуколоннами дом казался выше, длиннее и мрачнее, чем был на самом деле. Зато благодаря ему улица приобретала характер и способность играть настроениями тех, кто решил прогуляться по ней из конца в конец.

В доме было два просторных сквозных подъезда. Попав во двор, жители новых районов не сразу соображали, что он продолжает заинтересовавшее их строение. Двор выдавал подошедшим не с той стороны все тайны благородного фасада: до крыши забрызганную мочой деревянную уборную, помойную яму со следами крысиных лап на присыпанной хлоркой земле, укутанную в грязные тряпки колонку, простыни с заплатами и штопаные сатиновые трусы на веревках, матерящихся полуторагодовалых детей, тихих худых мужчин и шумных толстых женщин. Во двор же выпускала увечных дверь фабрики, где клеили картонные коробки. И летом между колонкой и помойкой табором отдыхали разновозрастные инвалиды. Двор был люден, звонок разговорами, смехом и плачем своих. А чужие попадали в него случайно, редко и ненадолго. Разве что догадывались, что он проходной, изумленно озирались и бросались на параллельную улицу чуть ли не бегом.

Однажды во двор зашла молодая, хорошо одетая женщина. Она уверенно миновала доминошников и села на темную парковую скамейку. Ее воскресным утром годы назад приволокло сюда неопохмеленное юношество. А вечером отбило у участкового милиционера хорошо поддавшее за обедом старшее поколение героев. Женщина уставилась сначала на заплеванный окурками асфальт, потом на окна третьего этажа. Она не шевелилась, лишь смотрела. Ее поведение было столь необычным, что все голоса, кроме детских, на минуту стихли. Лица доминошников расползались в оскалах, сигналя о неумении терпеть чье-то мирное присутствие. Но тут у колонки появилась Валентина, непьющая и некурящая мать-одиночка. Она считалась женщиной таинственной, потому что дочка ее не была похожа ни на одного дворового алкаша.

– А, ба, Алена пожаловала! – удивилась Валентина и ловко спрятала за спину ведро, чтобы не смущать гостью его пустотой.

В приметы во дворе верили с колыбели до могилы. В Бога – на Рождество и Пасху. Больше ни во что, ни в кого и никогда не верили.

– Привет, Валя.

– Сколько лет, сколько зим! Как тебя сюда занесло?

– Шла мимо… Потянуло.

– Алена это Ольгина! – зычно крикнула Валентина. – Ольга в театре костюмершей работала. В семьдесят восьмом переехала. Козловы ее квартиру заняли. А потом эти, новенькие.

Двор загалдел снова. Помнящие Ольгу подошли к Алене поздороваться, упрекнуть, что «села, как неродная», расспросить про мать. Ольга умерла пять лет назад от лейкоза. Тот самый «цветущий женский возраст», в котором это и случается. Подобно всем остальным страдалицам, Ольга перед тем, как ей поставили диагноз, была необыкновенно хороша собой. Люди скорбно покачали головой, отошли, зашептались с теми, кто не подходил. Валентина потащила Алену пить чай. После громогласного приглашения та могла наведываться во двор когда и сколько угодно. Она знала, что ее здесь не выматерят, не изнасилуют и не убьют, если она будет держаться приветливо и не станет кокетничать с доминошниками.

Алена действительно шла мимо, и у нее расстегнулся чулок. На одной резинке он мог продержаться час, а мог и минуту. Она вошла в подъезд, но там густо курили и трепались мужики. Хотела вернуться на улицу и вдруг вспомнила, что во дворе есть туалет. Наверное, единственный на весь город остался. Скамейка, на которой она когда-то играла в куклы, была пуста и суха. Алена доковыляла до нее, стараясь не сгибать ногу в извивающемся дедероне, погладила крепкие доски чуть медленнее, чем сметают пыль, и села. Ее никто не узнавал. Вечерело. Она нашла глазами свои окна и ничего не увидела – красный закат натужно выламывал некогда родные стекла. Пригласила Валентина. Алене совсем не хотелось ее чая и разговоров. Но пришлось зайти, чтобы выяснить, что случилось с чулком или резинкой.

Она вновь оказалась в опустевшем дворе поздним вечером. И решила, если уж так сложилось, посидеть немного на скамейке. Вспоминать детство Алена не собиралась. Люди выковыривают эпизоды из памяти, как дети стекляшки из маминой брошки. Только маленькие не знают, что с ними делать. А взрослые, начитавшись о ценности этих камней, часто пытаются обменять их на любовь, уважение или прощение близких. Пошли им Бог в оценщики хорошего психоаналитика! Алена-то понимала, что ее мелкие камешки нужны только ей. И как водится, наковыряв порядочно, она додумалась собрать их уже не в Ольгину брошь, а в свою кучку.

Системы не стало, но появилось ощущение и чувство детства. Те радости были вкуса шоколада и цвета нового мишки, ненависть пахла табаком маминого друга, любовь – ее духами. Да мало ли. Такой была Аленина жизнь, что впечатления и эмоции взрослости не пересилили детских. Она навела в прошлом своеобразный порядок. И теперь могла прижиматься к «своей» скамейке, не особо тоскуя.

Знакомое окно кухни на третьем этаже осветилось. И Алена увидела стену. По сине-зеленой поверхности расползались в разные стороны желтые полосы. В них запутались желтые же треугольники и квадраты. Краски были яркими, хотя Ольга разрисовала стену лет двадцать назад. Маляр тогда попался нерадивый. Он поиздевался над тремя стенами, а над четвертой просто надругался. Ольга украсила ее, как могла. Там был квадрат, в стороны которого впились углы двух треугольников. То ли рука у доморощенной художницы задрожала, то ли устала она возиться с тяжелым брусом, заменявшим линейку. Но стороны получились волнистыми, а сам квадрат – словно дрожавшим от боли. Алена пыталась отыскать его, единственный, и не находила. Она встала, пометалась в поисках лучшего обзора и, наконец, увидела искомое. Только стороны квадрата были выпрямлены. Ольга обрадовалась бы своей сохраненной и подновленной настенной росписи. Ей была бы приятна исправленная ошибка. А для ее дочери кухня стала чужой.

На подоконнике не возясь, привычно устраивалась девочка лет шести в брюках и футболке. Алена тоже любила на него забираться. Ей почудилось, что это она смотрит в окно. Сейчас появится тридцатилетняя мама и погонит ее спать. Интересно, что делает ночью во дворе та женщина? Ей не страшно? Почему она пристально глядит вверх? Видит ли ее? Алена отвела глаза, поднялась и ушла, чтобы не напугать ребенка. На улице у нее снова расстегнулся трижды проклятый сегодня чулок.

– Дрыхнешь? – спрашивает Варвара.

– Угу, – бормочет Алена.

– Счастливая.

– Не очень.

Алена садится на дезодорированной простыне. Тройным одеколоном они белье в прачечной сбрызгивают, что ли? Диван под ней недовольно скрипит. Ох уж эта рухлядь, пошевелиться невозможно. Хватит выдавать ее за перетянутый недоумками антиквариат. Пусть кто-нибудь из знакомых мужчин выволочет диван вон. Может хоть один современный мужчина избавить от ужасающего предмета обстановки женщину, если она не жена?

Проболталась она спросонья. Сколько раз убеждалась: одинокой бабе, не лишенной достоинства, даже под пыткой надо улыбаться и твердить: «Я счастлива. Все, что со мной происходит, так и задумано. И мне на пользу». Ладно, нечего теперь убиваться, тем более что пытать ее никто не собирается.

Семь утра. Варвара, зараза, сама не спит и другим не дает. Она с детства отдыхает от жизни по три-четыре часа в сутки. А живет тем же и так же, как все. Мощная психика у девушки. Сколько же страстей и мытарств должен вмещать ее день, чтобы она забылась на целую ночь? Из уважения к неисчерпаемому потенциалу Алена проглатывает зевок. Вставать не хочется, но этой бестактной Варваре полезно посмотреть на образцовое начало дня. Распустилась школьная подруга: грудь висит, живот напористо распирает юбку, челка не завита, джемперок распробован молью. В прошлый раз Алена не выдержала и сказала, что негоже прорехами на одежде светить. Варвара, конечно, надулась, но сквозь зубы обещала поставить заплатку. И смотри-ка, замаскировала дыру половиной черной тонкой кожаной перчатки. А на кончик указательного пальца нашила красный трикотажный кружок. Все-таки в Варваре что-то есть. Ну, хотя бы интерес к дешевым журналам для домохозяек.