Джорджо (стоит на коленях). Сумасшедший старик!

Микеланджело. Не знаю, зачем Господь даровал мне такую долгую жизнь, но пока она ещё не кончилась… Это всё – моё. Захочу – сожгу, захочу – подотрусь!

Микеланджело кашляет, греет руки над огнём.

Микеланджело (внушительно). И никто не будет сравнивать меня с Леонардо.

Джорджо поднимает голову, забывает о боли, смотрит на Микеланджело заинтересованно. Хочет что-то спросить, но тут входит Урбино. У него на подносе два керамических стакана, какое-то блюдо.

Урбино. Тёплое вино… Синьор Вазари, с пола-то встаньте! Ревматизм заработаете… Что, мастер Микеланджело? Греетесь? Морозит вас? У вас жар! Давайте приляжем! Да не туда… Не в это ваше… ложе… А вон туда, на кровать… Она немногим лучше, но на ней хоть вытянуться можно.

Микеланджело. Успею я вытянуться! Что вы меня все торопите сегодня?

Джорджо. Кто же вас торопит, мастер, что вы говорите?

Урбино (ставит поднос на одну из табуреток). А на меня все кричат. Вот вам вино. И сыр. Позовёте, если будет нужно.

Урбино ставит поднос на одну из табуреток, поджав губы, уходит.

Микеланджело. Обиделся… Что-то сдаёт он у меня… (смотрит на огонь в бочке, Джорджо) Хочешь присоединиться?

Джорджо (пьёт вино). Мне не холодно.

Микеланджело. Да я про книжку. Сожжём её, и никто не узнает!

Джорджо. Нет, я так не могу.

Микеланджело усмехается.

Джорджо. И потом, у неё тираж… В Лауренциане несколько томов.

Пауза.

Микеланджело. Леонардо был прекрасный рисовальщик, потому что в нём страсти не было. Он сперва всё разложит по полочкам в своей голове, а потом берётся за карандаш.

Джорджо. Мастер Микеланджело, при всём уважении, но вы ошибаетесь… Вы же знаете его фреску на стене Зала Пятисот, «Битва при Ангиари». Там всё дышит страстью. Я, когда смотрю на неё, у меня начинает чаще биться сердце. Как будто сам я попал в самую гущу сражения. В этом изображении люди проявляют такую же ярость, ненависть и мстительность, как и лошади, из которых две переплелись передними ногами и сражаются зубами с не меньшим ожесточением, чем их всадники, борющиеся за знамя. С таким ожесточением биться за какую-то тряпку на шесте! Ярость и тщета переданы в этом произведении с таким искусством! Противоречат и дополняют друг друга!

Микеланджело. Ты мне опять из книжки читаешь? Да и что ты мне про эту фреску? Мы с Леонардо работали там вместе. Друг напротив друга!

Джорджо. Да. Вашу фреску я тоже люблю. «Битва обнажённых»! Удивительный сюжет!

Микеланджело. А Леонардо не любил! Говорил, что мои мужские тела похожи на мешки с орехами! Представляешь? А я ему: «Мастер Леонардо! Это же воины… Они же такими и должны быть!» А он: «Раз воины, так и показывай битву!» А я такой: «Зачем? Битва у вас! А у меня момент, когда солдаты в перерыве между сражениями только окунулись в ручей, чтобы помыться, и тут их зовут, трубят тревогу! И вот они вылезают, натягивают чулки, одежду, латы… Прямо на мокрые тела… Не у всех получается, из-за этого они принимают необычные позы, падают… Но спешат в бой!» А он: «Вы всех обманули, Микеланджело. Вам заказали битву, а вы снова пишете обнажённую мужскую натуру». Словом, отгородился я от старика ширмами и больше с ним не разговаривал.

Микеланджело разгребает тряпьё на кресле, садится.

Микеланджело (зовёт). Урбино!

Выходит Урбино. Он всё ещё обижен. Стоит, ждёт.

Микеланджело. Сколько тебе лет теперь?

Урбино, кажется, обижается ещё больше.

Урбино. Пятьдесят два. Это всё?

Микеланджело. Пока всё, Урбино, спасибо. (Джорджо) Вот и Леонардо было что-то около пятидесяти, когда мы с ним работали… Старик… Я его уже на тридцать лет старше … Когда он умер?

Джорджо. Ему не было и семидесяти…

Микеланджело мотает головой.

Урбино. Что же вы не пьёте, мастер? Вино остыло.

Микеланджело. Да! В самом деле! Давай сюда!

Урбино. Ну, уж нет, ещё раз подогрею.

Урбино уходит со стаканом Микеланджело на подносе.

Микеланджело. А во фреске Леонардо нет страсти! Есть лишь наблюдение и холодный расчёт. Как и в бабах его, которые загадочно улыбаются. Что там за тайна такая? А ничего, просто – тайна! Пусть все ахают, ломают голову. Расчёт, Джорджо, расчёт!

Джорджо. За что вы его так ненавидите?

Микеланджело (усмехается). Знаешь, что он мне однажды сказал? «Вы же скульптор, – говорит, – мастер Микеланджело, как же вы терпите эту вечную пыль, это постоянное напряжение всех ваших членов, пот? То ли дело живописец! Сидит в красивой и чистой одежде у холста, может слушать приятную музыку, стихи, вести учёные беседы…» Чистоплюй. А для меня… пока я долблю камень – я жив! Сейчас, конечно, силы уже не те! Но я всё равно… долблю…

Микеланджело кашляет. Входит Урбино, молча ставит на табуретку возле Микеланджело стакан. Микеланджело берёт, делает большой глоток, но вдруг вскакивает, швыряет стакан, отплёвывается.

Микеланджело. Ты что? Ты его… кипятил, что ли?

Урбино. Я хотел… чтобы грудь прогреть…

Микеланджело. Да ты мне все потроха прогрел! Рот горит… теперь язык распухнет…

Урбино. Простите меня, хозяин!

Микеланджело. Вот выкину тебя вместе с женой и детками!

Урбино. Не надо… Не прогоняйте! Пожалуйста!

Урбино плачет, ползает по полу, собирает осколки стакана.

Урбино. Простите… я больше не буду… Я всегда буду предупреждать… Ай!

Урбино отдёргивает руку, на руке проступает кровь.

Микеланджело. Чего там у тебя? Порезался? Дай!

Микеланджело бросается на пол рядом с Урбино, берёт его руку, прикладывает порезанный палец ко рту, пытается остановить кровь. Оба, Микеланджело и Урбино застывают в этой позе на полу, на коленях. Джорджо наблюдает эту сцену с удивлением. Но они его, похоже, не замечают. Урбино дотрагивается до коротко стриженой головы Микеланджело.

Урбино. Простите меня, мастер. Я не думал, что вы сразу будете пить. Думал, опять поставите… Остынет…

Микеланджело (отнимает руку Урбино ото рта). Это ты меня прости. Я гадость сказал. Я никогда тебя не выгоню.

Урбино. Я знаю.

Микеланджело. Я в сердцах сказал…

Урбино. Я понимаю.

Микеланджело. Ну, иди…

Урбино. Я уберу. Я подмету.

Микеланджело. Не торопись.

Урбино встаёт, помогает подняться Микеланджело.

Урбино. Приляжете?

Микеланджело. Не надо… посижу…

Урбино. Ноги вам накрою.

Микеланджело. Хорошо. Спасибо.

Урбино уходит. Микеланджело сидит в своём кресле, смотрит на остолбеневшего Джорджо. Микеланджело смущён, но вдруг что-то озорное проступает в его лице.

Микеланджело. Отомри!

Джорджо проводит рукой по лбу.

Джорджо. Простите, мастер… что я стал невольным свидетелем… Конечно, вы можете быть уверены, что я никогда…

Микеланджело. А жаль. Написал бы об этом – было бы по-настоящему.

Джорджо не знает, что сказать, он отпивает глоток.

Джорджо. И все ваши статуи разрушили бы, а фрески соскоблили…

Микеланджело. Эти – могли бы… (Пауза) Как-то раз в нашем соборе… Санта-Мария-дель-Фьоре… Я был на проповеди фра Джироламо Савонаролы… Слышал о таком?

Джорджо. Конечно. Религиозный фанатик, который превратил Флоренцию в ад.

Микеланджело. Да… а добивался рая… Но ты знаешь, он преуспел во многом благодаря тому, что Папой у нас тогда был Борджиа… И всякий, кто был против Борджиа, казался чудом смелости и надеждой на спасение. Но фра Джироламо сумел создать ещё больший ад, запретив всё живое, всё настоящее… Да просто всё красивое… Я видел его детские отряды, которые врывались в дома, отбирали драгоценности у дам, картины, книги… По всей Флоренции стоял хрустальный звон бьющихся зеркал: фра Джироламо считал, что само желание смотреть на себя – греховно. Никто во Флоренции не оставался равнодушным. Кто-то шёл за ним, кто-то кидал в него камни. Поначалу камней было меньше, чем молитв, а потом – наоборот. Я пошёл на проповедь, чтобы своими ушами услышать, что он говорит, понять, чем нам всё это грозит. И увидел злобного завистливого карлика, бешеного пса господня в капюшоне, и понял, что это – конец Лоренцо Великолепного. Конец искусствам, наукам, разуму… Останется только праведный экстаз, которому могут быть подвержены даже самые лучшие люди. Боттичелли в слезах сам волок в костёр на Площади Синьории своих одинаковых Венер. Я – уехал в Рим. Бороться с деспотом-попом у меня не было ни сил, ни желания. Да и Лоренцо к тому времени уже умер… Но больше всего на той проповеди меня поразил Леонардо. Он стоял прямо, спокойно и безо всяких эмоций на лице. Некоторые кричали Савонароле проклятия, правда, их быстро выводили детские отряды брата Джироламо. Большинство распростёрлось ниц и неистово молилось, то ли на распятие, то ли на священника, стоявшего под ним. Я – плакал. А Леонардо просто стоял в нише со своим блокнотом и зарисовывал уродливую голову доминиканца. И вот тогда я подумал, что Савонарола – это, конечно, зло, но мастер Леонардо, может быть, ещё хуже. Потому что он не желает, не способен отличить зло от добра. Для него всё – предмет исследования. Каждый человек для него – мышь, вошь, труп, который рано или поздно можно вскрыть и посмотреть, что у него внутри. Я этого понять не мог.