- Никакой я не Билл Строу,- сказал он,- но ты про это не думай. Не все ли равно, кого как звать? Родом я из Уорксопа, мне уже тридцать семь. Мой старик был углекоп, работал на шахте. С виду был слабоват, а все ж на работу силенок хватало. Хватало, да не хватило: когда мне сравнялось десять, захворал он горлом от угольной пыли и помер. Помню, пошли мы с матерью в лавку покупать мне черный костюм, это был мой первый костюм, а я до того убивался по отцу, не мог даже костюмом погордиться. Два моих брата и сестра вышли за матерью из лавки, все черные, что воронье, а назавтра мы пошли на кладбище и еще с полсотни шахтеров, все отцовы дружки. На дворе сентябрь, солнце, и уж так мне паршиво было, так тошно… Мне всегда говорили, люди больше помирают в конце зимы, ну я и решил - бог нарочно так подстроил, назло моему старику, и пообещал себе: хватит, больше мне до бога дела нет. Ребячья дурость, конечно, потому как это все едино - думаешь ты про него или не думаешь. Все едино, так что валяй мозгуй над чем другим, коли охота, были бы мозги.
В школе я не распевал псалмы. Бывало, стою со всеми, а рта не раскрываю, мне за это и ремня давали, а я все равно не пел, черта с два. Меня лупили еще и еще, а я не сдавался. Тогда учитель пожаловался матери, и она стала просить - мол, будь умником, делай, как велят, не ради меня, так хоть ради отца. Ну и подлила масла в огонь. Я решил: нипочем не сдамся, пускай что хотят со мной делают. Что греха таить? Как помер отец, мы десять лет голодали. Я только тогда и не голодал, когда меня упекли в исправительную колонию,- стибрил велосипедный фонарь. Хотел ходить ночью по улицам и светить в небо. Вон чего захотел - совсем тогда, видать, спятил. В общем, зашел в магазин и прямо взял фонарь с прилавка, а хозяин из своей каморки увидал. Сцапал он меня уже на улице, полицию вызвал. Ну, и несколько лет меня кормили - не то чтобы пальчики оближешь, а все каждый день,- так что в четырнадцать, когда воротился домой, я уже здоровый вымахал. Крепкий. Решил: больше дурака не сваляю, неохота, чтоб опять упрятали в кутузку.
Нашел работу и за пятьдесят часов в неделю по субботам вечером приносил домой одиннадцать шиллингов. Стоило ради них гнуть спину, нет ли - не об том разговор. Я ведь не жалуюсь на жизнь, просто рассказываю, как попал к тебе в машину. Мать стирала на шахтеров, и мы сводили концы с концами. И хоть я зарекся - мол, никогда больше воровать не стану, а через несколько лет опять влип. Младший братишка еще ходил тогда в школу и вот заявляется раз домой весь исполосованный, это учитель его так отделал. Нам бы доктора да адвоката, этому учителю дали бы под зад… Хотя нет, куда там. Понимаешь, не верю я в справедливость. Я еще когда сам ходил в школу, этого учителя знал - злой, сволочь, а теперь вон братишку моего чуть не изувечил. Питер у нас меньшой, отца почти и не помнил, вот мы и старались, чтоб ему полегче жилось. Он у нас был самый слабенький и самый башковитый. Озоровал, конечно, малость, забаловали мы его, а все равно жизнь у него была не сладкая. Мать пошла к директору, а он давай на нее орать, мол, они в школе сами знают, как ребят учить, а она пускай в эти дела не суется. Что-то вроде этого. Сам понимаешь. На другой день ушел я с работы пораньше и стал поджидать того учителя. Перехватил его у ворот и говорю - я, мол, брат Питера. Он возьми и отпихни меня. Ну, тут я на глазах у всей ребятни как двину ему в зубы, он аж отлетел к стене. Два раза я ему вмазал, а потом он опомнился и кинулся на меня. И пошел меня лупить, а он был здоровенный, но тут я вроде сбесился, подбил ему глаз, потом другой, губы расквасил, колошматил его, пока полиция не подоспела - тогда уж меня оттащили. Ну, а дальше сам понимаешь.
Судья сказал, я опасный субъект - так прямо и сказал - и надо меня держать подальше от общества порядочных людей, стало быть, от того учителя, так я понимаю. Еще сказал - надо бы меня засадить в тюрьму, да годами я не вышел, так придется послать в Борстал. Я ничего на это не сказал. Что толку? За брата я отплатил, как мог, а вообще-то мстить - это не по мне. Злость осела во мне, будто песок в бадейке с водой, и я, как ягненочек, отправился в Борстал. Я был неплохой парнишка и никому не доставил хлопот. Это я тогда взбесился, а потом все прошло, и я хотел жить тихо-мирно. В Борстале я отбыл три года как болван бессловесный, а стало быть, понятное дело, вышел на свободу другим человеком. Борстал, скажу я тебе, страшное место. Даже если хочешь отбыть срок без сучка без задоринки, все равно надо уметь за себя постоять. Ну, я-то, признаться, не сплоховал. Все мы хвастались кто во что горазд. Кто поглупей, врал, будто у него брат автогонщик или там классный жокей, всегда выигрывает, а я их развлекал по-своему: рассказывал, как в Уорксопе и Ретфорде молодые шахтеры сбиваются в шайки, да как они по субботам сходятся в Шер-вудском лесу, в глухом месте, и от нечего делать набрасываются друг на друга с бритвами и с бутылками. Я заливал - мол, хоть годами еще не вышел, а все равно меня приняли в шайку Уорксопских ножей за мою лихость в шахте, а по правде-то я там никогда и не работал. Но моей трепотне почему-то верили и опасались меня задевать. А то, не ровен час, я взбешусь и пойду, как этот самый Уорксопский нож, да и пущу кровь всем, кто под руку попадется, они и оглянуться не успеют, как двое-трое отдадут концы. Это не спасало меня от ночных драк но я скоро смекнул: пока ты кого мучишь, тебя самого никто мучить не будет. А уж коли перестал - уноси ноги, приятель, не то тебе несдобровать.
Вот с таким понятием я вышел из Борстала. Вышел на свободу - я чувствую: я как соломинка на ветру. По дороге заглянул в Уорксопе на рынок и слямзил большую банку нарезанных ананасов, надо ж дома отпраздновать возвращение. Был уже вечер, моросило, а дома никого: мать не разобрала в письме, думала, я еще не сегодня приеду, и пошла к сестре к своей. Влез я через окно кладовки, развел хороший огонь и стал ждать. Поставил посреди стола банку с ананасами - только всего и вложил в хозяйство за три года,- сижу и гляжу на нее. Потом думаю: ладно, хватит слезы лить из-за того, сколько на свете людей, с кем поступают безо всякой жалости. Достал консервный нож и открыл банку. Сладкие ломти были уложены плотно, как надо - можно бы сейчас лакомиться всей семьей. Ананасы для нас роскошь, хотя на вкус они будто репа с сахаром. Я вывалил их в миску и поставил в буфет. Круглая крышка от консервной банки лежала аккуратненькая, что твоя бритва, я взял ее, провел по краю большим пальцем. И подумал: вот резануть по горлу - и все. Мне тогда было девятнадцать, и я считал: хватит, нахлебался, а радости от меня все равно никакой - ни себе, ни другим. Сделать бы это можно было, да только сразу, а раз, думаю, сразу не сделал, значит уж и не сделаю - и верно, духу не хватило. Ведь если б сделал, с меня-то бы уж взятки гладки, а матери и всем нашим лишнее горе да заботы. Вот это меня и остановило, а вовсе я не струсил. Хотел я это сделать, очень вроде хорошо придумал, да только для этого надо быть сущим подлецом, никого, кроме себя, не жалеть. Через час все наши воротились и уж так мне обрадовались, будто вот пришел я - и теперь всем бедам и заботам конец.
