– Значит, в театре служишь? – он ведет ее под руку.
Халат распахнут. Глубокий вырез розовой сорочки (тесемки завязаны на плечах бантом – это он запомнил – девочка с бантиками) обнажает худые ключицы, тонкую кожу с выступающими дугами ребер. Руки развернуты и согнуты в локтях, как перебитые крылья.
– Я не служу.
– Ну, работаешь. Самочувствие-то как?
– От-лич-ное, – с упором на средний слог, – из уха в ухо трамвай едет, молоток по грецким орехам бемс-бемс.
– Переборщили с наркозом, пройдет. Но кайф-то словила?
– Словила. – Она закрывает глаза, длинные черные ресницы отбрасывают стрельчатые тени.
Кастелянша выдала все по описи. Джинсы, свитер, полушубок белый, искусственный мех, шапка белая, искусственный мех, сапоги серые.
Она одевается в холодном подвале. Деревянная планка с крючками как в школьном гардеробе.
– Зеркало тут у вас есть?
– Дома будешь в зеркала глядеть.
Под шубами и пальто – ниша для обуви и пакетов с одеждой. Так было в школе, в Рязани. Периферия, провинция, пе-ре-фе-ре, пы-ры-вы-ры. Запах провинции удушающ, ее тошнит, но не может она вот так вот предстать перед новым покровителем.
В уборной тоже нет зеркала. Бак для грязных пеленок. Запах мочи и крови.
«Если бы Вы знали, что значит для меня Ваше существование, Вы бы не ходили, а летали». Вот она и летает.
Куда едем?
Лиза смотрит в зеркальце. Оно не отвечает, но отражает, и Лиза недовольна отражением.
– Вспомнила анекдот.
– Ты уже пыталась рассказать мне анекдот, – Фред включает зажигание, рулит, оглядываясь на больничные ворота.
– Про доктора Ватсона?
– Нет, про умеете ли вы играть на фортепьяно. Я спросил, можешь ли ты встать с каталки, но ты упорно пыталась рассказать про фортепьяно.
– И все мы такие умильненькие, когда нас вывозят в коридор?!
– А что с Ватсоном?
– То же, что и с фортепьяно.
Лиза изучает Фреда. Скорее всего, недавно развелся. Берет взятки. Платит алименты на детей. Не через суд, привозит на дом в конце месяца вдвое больше положенного. У детей – английский, музыка, теннис, за все платит он. За право быть свободным, благодетельствовать тем, кто содержит в себе притягательную таинственность, недостающую в будничной жизни. Любит развлечения, финскую баню, кое-что читал. Сентиментален, пылок, в противовес грубой, но нужной, чего уж поделаешь, профессии.
– Так куда же мы едем?
– Все равно.
У него густые усы. Ровно подстриженные. Глаза карие, блестящие – глаза честного урки, живущего па кодексу урочьей чести, мясистый нос, густые каштановые волосы, которые он не прячет под шапку. Несмотря на мороз.
– Ты где-то живешь?
– В данный момент нигде. Могу дать адрес, по которому прописаны мои вещи.
Лиза достает из сумки конверт, протягивает Фреду.
«Годуновой Елизавете Владимировне. Главпочтамт. До востребования».
– Цыплячий почерк дедушки любимого… Так что, на главпочтамт?
– Нет, к дедушке любимому.
Москва заметена, заметелена, и эту непроглядную белизну взрезает желтый свет фар.
– В принципе я живу один.
– Знаю.
– Откуда, интересно?
– Есть такая штука, именуется индукцией.
Смеркается. Шуршит снег, спихиваемый снегоочистителями с лобового стекла. Чик-вжик. Трудно собраться, трудно принять решение, тем более, когда уже принято и приведено в исполнение главное. Не столь уж важно, где провести эту ночь – у гинеколога или генетика. То и другое на «г».
– Как вы считаете, у меня легкое дыхание? – она с ним подчеркнуто на «вы».
– Влажное и теплое.
– Значит, профессор ошибся.
Лизе холодно. Она обхватывает себя руками, крест-накрест.
Фред включает печку. Она гудит. Громко.
– Профессор – это И. Л. Якобсон?
– А вот это уже дедукция!
Лиза забирает у Фреда конверт. Кого бы ей порадовать своим дыханием, почтальона или продавца пуговиц? Генетику с этикой связать проще, чем с эстетикой. В ее случае связь неутешительна. Мать – агрессивная психопатка, отец – алкоголик. Бабушки и дедушки – жертвы репрессий, отсюда мать с отцом – альянс детдома; отсюда Лиза – совершенство эстетики и безобразие этики. И не лучше было бы ее матери сделать то, что Лиза сделала сегодня утром?
– Где-то здесь, – Лиза смотрит в окно, – да, вот тот дом на противоположной стороне.
– Разворачиваться? – Фред притормаживает, отжимается от руля, смотрит в зеркальце на Лизу. Она молчит, словно вопрос обращен не к ней. Минуя разворот, он едет прямо.*
* На самом деле после того аборта я отлеживалась у Тани в общежитии. Мне было так плохо… Драли по живому. Анестезия – для блатных. А я – по направлению из поликлиники: ни блата, ни денег.
Ладно, страдания прототипа к делу не относятся.
Февраль – кривые дороги…
– Илья, ты хоть на улицу выходишь? – брат отряхивает снег с бобровой шапки. – Щетка есть у тебя, одежная? А коврик куда подевался? Натопчу ведь.
Не дождавшись ответа ни на один вопрос, Владимир достает из портфеля салфетку, тщательно обтирает ботинки, вешает полушубок на гвоздь.
– Что это у тебя с обоями? Новогодние гирлянды? Как-то не по сезону, Илюша.
«Надо бы присобачить эти махры обратно», – думает профессор, глядя на брата, приглаживающего волосы перед зеркалом. В его движениях есть основательная неспешность, чего Илья лишен напрочь. Унаследуй он эти качества от матери, не валялись бы рукописи по всему дому, не стоял бы он сейчас перед братом в мятом пиджаке с оторванной орденской планкой.
– Куда прикажете, профессор? На кухню, вестимо… А это что за Гималаи на столе?
– Метки дали новые в прачечной. Собирался пришивать.
– Давай вместе!
– Давно кубарем с лестницы не летел? Ты же знаешь, что я не выношу обслугу.
Профессор сгреб белье в охапку, отнес в спальню.
– А я выношу! Вытри, пожалуйста, стол. И стул, на который я сейчас сяду. Где заявленный в меню винегрет?
– Перед тобой! Свекла, картошка, морковь, все вареное, соленые огурцы и репчатый лук по заказу. Откусываем от всего подряд, заливаем масло в рот, посыпаем солью… Не нравится?
Профессор убрал тарелку с овощами в холодильник, достал торт. Пора его прикончить.
– Вот это да! Прежде у тебя торты́ не водились.
– Не торты́, а тóрты, это, во-первых, а во-вторых – у меня бывают люди, из Риги вот один приезжал, как его… Вот маразм! Кстати, презабавная история. Звонит телефон…
– Это чайник…
– Чайник свистит сейчас, а телефон звонил тогда. Так вот, какой-то мужской голос с явным акцентом сообщил мне, что у них летом отдыхала некая Лиза…
Профессор умолкает на полуслове. Кажется, он запродал бы все на свете, лишь бы она сидела на месте брата и ела торт, специально для нее купленный.
– Я обожаю ее, – профессор вонзает нож в кремовую мякоть, – обожаю! Еще раз повторить?!
– Ты чего раскричался, Илюша? Вон, шикарный торт раскромсал… Помнишь, как ты мыл руки во Дворце съездов? Мылил их апельсиновой коркой, а потом вытер о галстук академика, приняв его за полотенце?
– Я никогда не принимал академика за полотенце. Хотя о некоторых вполне можно не только руки, но и ноги вытирать. И при чем тут академик? Я говорил про человека из Риги, как там его?!
– Позволишь заварить чай?
Не дождавшись ответа, Владимир берется за дело. Обдает заварной чайник кипятком, всыпает в него две чайные ложки чая с горочкой, заливает водой, укутывает в полотенце. Человек с закрепленными навыками.
– Так вот, я ему говорю: у меня три комнаты, я живу один, чистые простыни в избытке. Приезжайте и потолкуем. По телефону я скверно слышу.
– Уши продуй. Я свои продул, вот такущие пробки вылетели.
– Хорошо. Приезжает аккуратный латыш лет шестидесяти… И что оказывается – у них летом снимала дачу Лиза. При ней же гостил и лагерный друг латыша, как там его, ну ладно; и лагерный друг говорит: единственный человек, перед которым я бы и сейчас упал на колени, – это профессор Якобсон. Но его, говорит, наверняка нет в живых. Он и тогда уже был стариком. Каков подлец, а? Я был стариком?! Хорошо. Этот пункт проедем…
