Фред обнимает кокон одеяла
Рука проваливается в пуховую мякоть. Где Лиза?
На полу – голубая рубаха, в коридоре – мешок с вещами и сумка. На часах 6:32. Трусы, рулон ваты, тушь для ресниц – небогатое приданое… Фред запихивает все в мешок, вываливает вещи из красной сумки. Может, он ее обидел? Домогался во сне? Нитроглицерин, нитронг, коринфар… Больное сердце? Почему не указано в медицинской карте? Лежалые леденцы пахнут лекарствами. Дары старикана. У этих всегда наготове гостинец. А это что?! Водку из бара он точно не доставал. Фред смеется. Громко, раскатисто. Она алкоголичка! Оттого и наркоз так подействовал, оттого и скоблится – не рожать же уродов!
Телефонный звонок обрывает смех. Сейчас он ей выдаст!
– Где же ты, моя лапочка, цыпа-дрипа-лимпомпоня?
– Фред…
– Ищи дурака!
– Я скоро буду.
– Дверь открыта.
Он стоит голый перед трюмо, корчит рожи, скалит зубы, сжимает кулаки – вот он, свирепый медведь, он лапами залезает во влагалище, выковыривает ублюдков.
Лифт заработал, сейчас богиня вознесется на пятнадцатый этаж и увидит небо в алмазах. Он не любит, ох, не любит, когда его пользуют, чай в постель, подайте ручку и бумагу, я не веду репортаж с места событий, ишь ты, а сама наклюкалась на дармовщинку…
Лиза вскрикивает, когда он сгребает ее в охапку.
– Ты очень темпераментный, – говорит она, когда Фред разжимает руки. – Даже слишком. – Она опускается в кресло, открывает сумку, что-то ищет.
– Только вот негоже чужие сумки потрошить.
– А я – Джек-потрошитель! – Он снова накидывается на Лизу, она не реагирует, сидит притихшая, вялая.
– Оделся бы, – Лиза закуривает, – холодно. Или это мне зябко? – передергивает она пушистыми плечами. – Прости, что разбудила, со сна ты действительно невменяем.
– Это не со сна. – Фред никак не может попасть в рукава халата.
– Ну, тогда не знаю. – Лиза протягивает ему ногу, Фред стаскивает сначала один сапог, потом другой, тянется к пуговицам на полушубке, но Лиза отстраняет его руку.
– Погаси, пожалуйста, свет.
Она ввинчивает в пепельницу недокуренную сигарету, снимает полушубок, джинсы, бредет к кровати, ложится поверх одеяла.
– И где же ты была?
Лиза молчит. Спит? Или притворяется?
Фред подбирает с пола джинсы и толстый кошелек. Одни десятирублевки. Но сколько! Промышляет? А что, платят неплохо. На пару абортов хватит.
Голубая рубаха застегнута на все пуговицы, голова запрокинута, острый подбородок, как нос корабля, впалый живот с улиткой-пупком, припухший рот, на ноге – ссадина, напилась и свалилась? Как выудить из-под нее одеяло? Никак. Укрыть своим. Странная женщина. Уйдет и не вернется. Скажет: «Я не твоя собственность». Или ничего не скажет. Но она говорит:
– Сумасшедший грузовик! – И снова: – Сумасшедший грузовик! – Лиза убирает взмокшие волосы со лба, но скрученные пряди наползают снова. – Дождевые черви… Сумасшедший грузовик. Закатывают до обморочного состояния. Отребье общества… – Лиза переводит дух. – Солдат, только что демобилизованный, забитый, старый профессор в пиджаке с орденскими планками, пятидесятилетняя дама с молодым любовником, беременная женщина. Даме тесны брюки. Лопается молния. Старый профессор отдает ей орденскую планку. От тряски у беременной начинаются схватки. Дама мобилизует всех на помощь, она так поглощена спасением жизни беременной и ребенка, что упускает любовника. Тот прорывает головой брезент, выбрасывается из кузова, дама кричит: «Дует, закройте окно, вы простудите ребенка!» Все колотят кулаками в заднее стекло кабины, оно матовое, дама умоляет остановить, встает на колени, и ах – душераздирающий крик: булавка ордена впилась ей в пах. Солдатик принимает роды, писк новорожденного, и какой кошмар, боже… – Лиза ногтями впивается в ладонь Фреда, – …он выкидывает ребенка в брезентовую дыру. Грузовик едет дальше…*
* Один в один мой сон из Таниного общежития. Мне там такие ужасы снились… Духота, узкая кровать, Танины ноги под носом. Иногда я пробуждалась от собственного крика и вываливала на бедную девочку все до мельчайшей булавки. Советский быт – это сказка. Австралийцы мне не верят. Их аргументы: при Брежневе не было безработицы, жилплощадь предоставляло государство, обучение и медицинская помощь были бесплатными. Лучше помалкивать в тряпочку.
Фред прижимает Лизу к себе. Где бы она ни слонялась, где бы ее ни носило, она возвращается к нему. Значит, нуждается в его защите. Но как защитить ее от самой себя?
– Может, мы с тобой попали в Тысячелетний рейх любви… Любовь по принуждению, для снятия стресса у трудящихся. Страдают лишь импотенты. Этих списать по профнепригодности. Остальных – разбить по парам. Подполье любви, маскировка. Днем все чинно занимают свои ячейки, приглупляются. Я рано научилась приглупляться…
– А какую роль в любви ты предписываешь народам стран развитой демократии? Говорю тебе: пора валить отсюда!
– И что ты там будешь делать, баб чистить импортных?
– Нет, я буду стричь газоны… Там я готов заниматься чем угодно. Здесь я чужак. Что бы я ни делал – чистил баб или принимал у них роды. Но чтобы жениться на новой стране, надо развестись с этой.
– Ну и разводись скорей!
Светает. Еще одна бессонная ночь позади.
– Как ты будешь работать?
– Квалифицированно.
Лиза зарывается в одеяло, подтягивает к животу колени, собирается в комок. Зародыш, привязанный пуповиной к матке… Сидя в теплом нутре, ты не знаешь, что ждет тебя снаружи, каким окажется лицо твоей матери.
Тяжелогруз проезжает по сну, подминает под себя виденья
Виктор встает, зажигает конфорку, ставит чайник.
На кухонном столе – яичная скорлупа, на синей клеенке – пятна желтка. Тихо. Все ушли в школу, оставив после себя клубы одеяльного дыма и несчетное количество тренировочных штанов, маек и кофт с вывернутыми рукавами.
Что было в раздавленном сне? Она! Дирижирует радугой, черные глаза поят черничным соком, белая грудь с кнопками-сосками перемигивается с созвездиями… Написать такую женщину – это как сплести паутину, склеивая волокна собственным соком. В лесу меж стволами натянута прозрачная вязь, солнце высвечивает совершенство узора – связывающего, стягивающего… Меж деревьями, людьми и предметами лишь видимая пустота; в лучах солнца, лучах любви она обретает неповторимый узор. Связь столь прочна, сколь и эфемерна. Текст предельно тонкий, он берет начало из центра, расходится по радиусам, прошивается по цилиндрическим кругам… Чтобы вызвать его к жизни, необходимо собраться, сосредоточиться, отправиться в манящее путешествие на берег моря, утаив романтику ночи и радугу над Брамсом до той секунды, когда уже невозможно не выговорить высоких сосен, увитых плющом. Развести всю эту красоту тревогой, реальной опасностью, преследованием, предчувствием катастрофы. Идет непрерывная слежка, преследователи сидят за твоей спиной в концерте, ходят по пятам, поселяются в доме напротив. Влюбленные наслаждаются благоуханием роз, а с них не спускают глаз. Тем временем в квартире главного героя идет обыск. Его жене намекают на обстоятельства, при которых он якобы занимается творчеством (он будет врачом-психиатром, пишущим пособие по психиатрии для диссидентов, там тоже масса всяких штук, но это – после), они отлавливают его с помощью любящей жены, делают это так ловко, что сам собою встает вопрос: какое преступление страшней – измена жене, инакомыслие? Влюбленные доживают последние дни, они чуют неладное, но молчат. Этакая паутина во тьме.
Лиза тут как тут. С добрым утром!
– Как ты думаешь, почему Музиль не дописал третью часть «Человека без свойств»?
– Потому что он умер.
