– А ты знаешь... – сказал Льюис тихо и спокойно, и это заставило меня прислушиваться к его словам более внимательно, хотя я оставлял за собой право перестать слушать, если то, чему он придавал такое значение, окажется для меня все-таки неинтересным. – На этих холмах живут люди, которые еще поют песни, не записанные ни одним собирателем на пленку. Я даже видел там у одного семейства настоящий дульцимер – это такой инструмент, вроде цимбал, с тремя или четырьмя струнами; его кладут на колени и играют на нем молоточками или как на гитаре, пощипывая.

– Ну и что из этого?

– Может быть, ничего, а может – кое-что.

– Пускай этим интересуется Дрю, – сказал я. – И знаешь что, Лью? Если бы эти твои ребята с холмов, со всеми своими песнями и как их там – дульцимерами – спустились с гор и повели нас к новым небесам и к новому раю на земле, мне было бы на все это начхать. Я человек, живущий только сегодняшним днем. И мне кажется, я всегда был таким. Я ничего особенно не представляю из себя ни как художник рекламы, ни как стрелок из лука... Меня прежде всего интересует скольжение. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Нет. Ты хочешь, чтобы я догадался?

– Можешь не напрягаться, я сам скажу тебе. Скольжение – это когда в жизни все движется с наименьшим трением... Нет, не так: скольжение – это способ жизни, это жизнь с минимальным трением. Трюк заключается в том, чтобы найти себе в жизни скромное занятие, которое тебе под силу, а потом все время смазывать его. Со всех сторон. Чтоб все скользило как по маслу.

– Но в твоем скольжении нет места безрассудству! Ты считаешь что в жизни без него можно обойтись?

– Да, считаю. И никаких безрассудных поступков.

– И поэтому следует...

– И поэтому следует делать то, что делается. Делаешь себе свое дело, и стараешься делать его как надо. А изредка – очень, очень редко – можно чего-нибудь там такое учудить.

– Посмотрим, посмотрим. – Льюис быстро взглянул на меня так, будто он поймал меня на слове. – Насчет учудить – это интересно. Сидишь ты в своей конторе, и что ты видишь вокруг? Столы, шкафы, ящики и ящички, бумаги и все такое прочее. Сидишь на неподвижном стуле. И сам ты становишься вроде как частью этой мебели. А вот когда почувствуешь под собой пляшущую реку – для тебя все сразу изменится. Когда вокруг тебя запенится вода, тебе будет наплевать на то, что ты там какой-то вице-президент какой-то конторы «Эмерсон-Джентри». И ты будешь вести себя не так, как требует твое положение в обществе, а так, как требуют постоянно меняющиеся обстоятельства. Понимаешь, нужно будет что-то делать,очень конкретное, и ежесекундно.

Он помолчал, давая мне время проснуться полностью.

– Знаю я, – сказал Льюис, – ты считаешь, что я просто чокнутый. Самовлюбленный фанатик. Но я вовсе не такой.

– Нет, так бы я тебя не назвал.

– Я просто считаю, что вскоре все повернется так, что главным снова станет человеческое тело, раз и навсегда, – сказал Льюис. – И я хочу быть к этому готовым.

– Что «все» и куда повернется?

– Человеческий род. Я считаю, что наша машинная цивилизация зайдет в тупик, вся эта техника выйдет из строя, все эти политические системы рухнут, а те немногие, которые выживут, уйдут в горы и начнут все сначала!

Я пристально посмотрел на Льюиса. У него, как и у всех у нас, отправившихся вместе с ним в это путешествие, был дом в зажиточной части города; у него были деньги, красивая жена, трое детей. Трудно было поверить, что после того, как он обойдет всех тех, кому он сдает жилье, выслушает их жалобы и успокоит их, он каждый вечер посвящает себя подготовке к выживанию, тренируя для этого свое тело. Какая безумная фантазия могла заставить человека поступать подобным образом? Неужели Льюиса так беспокоили видения ядерной катастрофы, мучили ночные кошмары, в которых ему приходилось спасать свою семью из-под развалин и пробираться сквозь дымящиеся пепелища, заваленные трупами, вот к тем самым голубым холмам?

– Мне построили бомбоубежище, – продолжал он. – Как-нибудь покажу его тебе. В нем двойные двери, закрываются совершенно герметично. Я запасся бульонными кубиками и мороженым мясом по крайней мере года на два. Там есть игры для детей, проигрыватель, набор пластинок. Есть пластинки, так сказать, обучающие игре на флейте. Мы можем образовать семейный оркестр. Но вот однажды я спустился в свое бомбоубежище, сел там и стал думать. И пришел к выводу, что выживание зависит не от всяких там железяк и технических приспособлений, не от двойных герметических дверей и не от шахматных фигурок и всяких там фишек. Выживание зависит только от меня самого. Человеку дано его тело, и от него самого зависит, как он им распорядится. Тело – это то единственное, что нельзя ничем заменить. Оно просто есть, и все тут.

– Ну а если будет очень высокая радиация, или воздух будет так заражен, что нельзя будет дышать? Что, если радиация не будет уважительно относиться к твоему могучему телу?

– В этом случае, – сказал Льюис, – я признаю свое поражение, дружище. Но если ситуация будет такой, что в ней все-таки будет шанс выжить, я не хочу упустить его. Ты же знаешь меня достаточно хорошо, Эд. И как ты, наверное, уже догадываешься, я отправляюсь в какие-нибудь дикие места, например, в эти горы, и думаю, что выживу в таких условиях, в которых большинство погибло бы.

– И ты ко всему готов?

– Думаю, да. С точки зрения, так сказать, физиологической, я готов полностью. Иногда у меня возникает даже нетерпение – скорее бы. Жизнь – одна беготня, все так сложно, что я бы вовсе не возражал, если бы это случилось именно сейчас, и дело дошло бы до простого физического выживания. Выживает тот, кто готов к выживанию. Ты можешь сказать, что я чокнулся на этом выживании. Эдакий, так сказать, пунктик. Не думаю, кстати, что найдется много людей, которые бы относились к проблеме выживания так же серьезно, как и я. Почти все готовы повыть, повыдирать себе волосы на голове, впасть в истерику, даже проявить какую-то бурную деятельность, но очень кратковременно, в панике. А большинство, как мне кажется, все-таки не будет очень сопротивляться – будут даже рады, если для них все быстро закончится.

– Это все касается только тебя? А жена знает об этих твоих настроениях?

– Конечно. Ей очень понравилось бомбоубежище. А теперь она учится готовить на костре. У нее все отлично получается. Она даже говорит, что возьмет с собой краски, чтоб создавать новое искусство, в котором все будет максимально упрощено, представлено самое главное, и знаешь, как в наскальной живописи – не будет никаких там тебе фиглей-миглей, как в современном искусстве.

У меня было ясное ощущение того, что Льюис по-настоящему никогда не вдумывался в эти свои фантазии, хотя наверняка говорил он обо всем этом очень много – со своей женой, может быть, с кем-то еще.

– А куда бы ты отправился? – спросил Льюис. – Куда бы ты отправился после того, как умолкнут радиоприемники, погаснет телевизор и никто уже тебе не скажет, куда бежать, где спасаться?

– Ну, я бы, наверное, отправился на юг, туда, где потеплее. Постарался бы добраться до Флориды, к морю – хотя бы рыбу ловить, если ничего другого съестного не останется.

Льюис показал рукой на приближающиеся холмы, которые все увеличивались в размерах и из эфемерных, плоских голубых силуэтов превращались в настоящие горы.

– Я отправлюсь вот туда. Туда, куда мы сейчас едем. Там можно обосноваться, там есть все, что нужно для жизни.

– Например?

– Если растения, деревья, животные выживут, можно жить так, чтобы не спасаться от природы, а, наоборот, идти к ней. Можно охотиться, даже чего-нибудь там выращивать, разводить. Этого вполне хватит, чтобы выжить. Да, такая жизнь быстро загонит в могилу, а пока живешь, будет тяжко, и детям твоим будет тяжко. Но каким-то изгоем не будешь себя чувствовать, будешь жить одной жизнью с природой.

– А почему бы тебе в таком случае, – сказал я, – не отправиться в эти горы прямо сейчас и жить там – так, как ты описываешь? Ты мог бы охотиться, возделывать землю, выращивать животных. Ты бы мог испытывать там эти свои страдания и терпеть, без всякой водородной бомбы. Мог бы основать колонию таких же, как ты. Ты думаешь, Каролине понравилась бы такая жизнь?