Я, счастливый как никогда, бросился искать то место под открытым небом, где в прошлом году летом, будучи курсантом полковой школы, ездил в летний лагерь и ночевал в палатке. Но найти летнюю стоянку оказалось пустой мечтой. Все везде тщательно убрано, места предполагаемых палаток покрылись дерном и стали покрываться мягкой зеленой растительностью. Правда, здание клуба и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, остались.

  - Как хорошо, что кончилась эта проклятая муштра! Всю жизнь ее помнить буду, - сказал я в кругу своих ребят.

  И действительно все жили как у Христа за пазухой. Солдат хорошо кормили. У меня даже подбородок появился. Нас не посылали мыть котлы, дежурными по кухне в ночную смену, свои кроватки заправляли, как умели, никто их не проверял, не мотал нервы.

  Я подружился с солдатом Блажевичюсом из Прибалтики. Он неважно говорил по-русски, но отличался тактичностью и вежливостью, привязался ко мне, как к родному брату.

  Капитан Рыжаченко проводил занятия по метеорологии по восемь часов в день. Удивительно, что я усваивал материал без труда в то время как мои сослуживцы тяжело переносили восьмичасовой рабочий день и никто из них не мог усвоить ни одной темы.

  На семинарах я отдувался за всех. Преподаватель ни на кого не кричал, никому не выносил порицания, никого не наказывал, иногда вздыхал и крутил головой. Он радовался тому, что хоть один ученик его понимает и что свои знания он может передать хотя бы одному из нас.

  Бывшие курсанты Черепаня, Касинец, Бомбушкарь, Рыбицкий, Шаталов, Изанский и другие сидели на занятиях тихо, делали вид, что слушают, но не соображали, о чем идет речь. Скорее муштра в полковой школе подействовала на мозг и что-то там такое отключила. Шаталов был неглупый малый, но к метеорологии интереса не проявил.

   Я же освещал любую тему на отлично, справлялся с любым практическим заданием. Уже месяц спустя, я самостоятельно принимал и обрабатывал радиосигналы, вычислял необходимые данные для последующей передачи в дивизии, стоявшие в ста километрах от города.

  Рыжаченко не мог нарадоваться на своего ученика.

  - Если бы вы остались у нас, - сказал он как-то мне, - мы сразу присвоили бы вам звание сержанта, и вы стали бы моим заместителем.

  - Я не решаю этот вопрос, товарищ капитан, и вы знаете это, - сказал я. - А потом, зачем здесь оставаться, поедемте и вы с нами. Вы были бы хорошим командиром. И командиром и...отцом. Все молодые солдаты чувствуют себя одинокими, в армии на нас орут, как бешеные псы наши командиры.

  - Я тоже не решаю этот вопрос. Если командование сочтет нужным, оно издаст приказ. Тогда я с удовольствием поеду с вами в город.

  - Мы напишем коллективное заявление и передадим его командующему. Он учтет наши пожелания.

  - Этого нельзя делать, ни в коем случае. В армии никакие коллективные мнения, а тем более, коллективные заявления в письменном виде, недопустимы. В армии - единоначалие. Если бы вы это сделали, то мне пришили бы панибратские отношения с подчиненными. Мало того, могут сказать, что я сам упрашивал вас об этом. Короче, ваши хорошие намерения обернулись бы для меня злом.

  - А кто конкретно может решить ваш перевод в Минск? От кого это зависит?

  - От полковника Эпштейна.

  - Он ... иудей?

  - Думаю, что так. Только это не имеет значения.

  - Имеет, - сказал я.

  - Какое?

  - Нам наверняка пришлют ... такого же, а они злые люди, любят выслуживаться, их мало, но где один, там и второй, - сказал я. - Все же быть начальником десяти человек в генштабе Белорусского военного округа (БВО)... такое редко случается. Теплое местечко, не так ли?

  - Такой вариант возможен, - согласился Рыжаченко. - Их в армии немного, но они действительно крепко держатся друг за друга, чувствуют друг друга за сотни километров, и в отличие от нас, русских, никто никого не подсиживает. Это правда. Товарищ Сталин не любил их, но теперь...

  - А Каганович?

  - Каганович в единственном экземпляре, как свидетельство советского интернационализма. А в общем, Каганович на закуску.

  - Плохи наши дела, товарищ капитан.

  - Почему?

  - Если нам пришлют..., он начнет нас кусать, чтоб выслужиться. Говорят, хохлы точно такие же: где хохол прошел, там еврею делать нечего. У нас в полковой школе был майор Степаненко. Житья от него не было.

  - Я тоже хохол, - сказал Рыжаченко, - и вы хохол, судя по вашей анкете.

  - Да, национальность не выбирают, - сказал я. - Но я не хохол вовсе, я - русин. А это большая разница. Кроме того, вы, товарищ капитан, относитесь к той категории хохлов, которыми страна может гордиться. Гоголь, Глинка - ...великие хохлы. Я желал бы быть одним из них, и вы, наверное, тоже.

  - Я знаю майора Степаненко. Он давно уже в майорах ходит, оттого и нервничает.

  - Он, наверняка, думает, что ему на большее рассчитывать нечего.

  - Так оно и есть.

  В конце июля курсы закончились. Нам было доверено самим добраться до Минска без сопровождения офицера. Все понимали, что курсы в Крупках это был лучший период службы в армии. И если командование учло наши пожелания и назначило капитана Рыжаченко нашим командиром - наша солдатская жизнь была бы такова, что никто из нас не захотел бы возвращаться домой. Но среди высшего офицерского состава были свои интрижки, свои дружеские взаимоотношения, свои служебные взлеты и падения.

  - Я пойду к майору Амосову, - сказал я своим сослуживцам.