Вчера после очередного банкета, когда все напробовались вин, закусок, обогатились красочными, витиеватыми тостами, единственным приемлемым мероприятием для дипломатов оставались постели в их номерах.
Глаза у Анели сияли, она не скрывала своего взгляда и прямо смотрела на меня через стол. На этом банкете ее снова взялись опекать два кавалера-чекиста. Но она решительно и бескомпромиссно отклонила их ухаживания и так на одного посмотрела долгим презрительным взглядом, что он сразу перестал уделять ей внимание.
В какой-то момент поймал пристальный взгляд Ивана Марковича. В его глазах было что-то такое, чего я не смог даже истолковать. Конечно, именно он контролирует нас с Анели и ждет от меня инициативы. Готовилась солидная операция по дискредитации супруги посла ФРГ госпожи фон Вальтер. Я это чувствовал всей своей кожей. Дискредитация — это, пожалуй, легко сказано, — грязная компрометация доверчивой женщины, которая, поддавшись своим чувствам, бездумно шаг за шагом двигалась в западню, уготованную ей КГБ, — и, конечно, при моем ведущем участии. Мне было противно, потому что от меня скрывали, а я знал. На зубах почему-то появился вкус железа. А она смотрела на меня с доверчивостью молоденькой девушки, даже не подозревая, что над ее головой висит дамоклов меч всего лишь на тонком волоске, который может оборваться в ту минуту, когда я дам команду. Раз! — и он рассечет ее сердце, превратит в моральную покойницу. То, что хочет сделать эта грязная, сучья служба, может вообще оборвать ее жизнь. Или предашь Родину, мужа и работаешь на КГБ, или тебя вымажут грязью, смолой, вываляют в перьях и пронесут на шесте по страницам всех буржуазных газет. Кто может такое выдержать? Мать четверых детей, нежная женщина из высшего света? При такой перспективе только пулю в лоб во спасение чести детей, мужа, семьи. Возможно, она предпочтет избежать этой страшной огласки, а мы получим ценнейшего агента. Потом через нее КГБ доберется и до ее мужа. Вряд ли посол фон Вальтер пойдет на катастрофический скандал. Неужели я смогу сделать ей такую подлянку? А почему нет? Интересы Родины! Вражеские секреты! Боба Лейтера смог же положить на кровать с проституткой и отдал его на развлечение «голубому». Почему тогда не испытывал угрызения совести? Может быть, потому, что не я «развлекался» с американцем? А тут меня будут снимать на пленку вместе с Анели, и я должен придумывать такие позы, чтобы снимки были особенно эффектны. Наверно, это сделать совсем не трудно, она слегка подпила, даже таблетку бросать в вино не надо. Но я-то, неужели могу факаться на глазах у зрителей. На потеху КГБ?
Я встал из-за стола, допил свою рюмку коньяку. Сразу же поднялась и Анели. Мы, не сговариваясь — она по одну сторону стола, я по другую, — пошли к выходу. Люди ходили взад-вперед, и вряд ли кто обратил внимание на наш уход из-за стола. Правда, кому надо — тот обратил внимание. Ничего не изменилось, не нарушило установившегося стихийного ритма за столом: громкие разговоры, непринужденный смех. А мы идем неторопливо, каждый по своей стороне стола. Вот и конец пути, дальше мы сошлись и также неторопливо — она впереди, я позади, примерно на метр — переступили порог банкетного зала.
Я не оглянулся, но чувствовал, как мне жгли лопатки несколько пар глаз людей, задействованных в операции. Она шла и тоже не оглядывалась, уверенная, что я иду следом. Кто-то в белой поварской куртке сунул мне в руку пакет. «Вино, наверно, яблоки и шоколад, — чисто механически отметил мой мозг. — Тут работает целая банда. Готовились, наверно, со вчерашнего дня. Тамада тоже посвящен, то-то он пару раз буквально давил своими тостами на Анели, принуждая ее выпить».
Я шел как по лабиринту, где путь был только в одну сторону и никаких ответвлений. Идешь, идешь и — номер, где палачи подготовили свои инструменты для пыток. Взглянул на нежную тонкую шею Анели, которую открывали высоко поднятые волосы. Два небольших завитка едва шевелились от встречного движения воздуха. Во мне вспыхнула нежность, которая тут же сменилась горечью. Стала до того противна жизнь, что будь у меня с собой пистолет, я, наверно бы, приложил ствол к виску.
Она как будто почувствовала мое душевное неравновесие, мою душевную борьбу и оглянулась со своей изумительной призывной улыбкой. У нас еще ничего не было, а мы уже вели себя так, как будто были связаны физической близостью.
В другом коридоре, в конце, мелькнула мужская фигура. Анели ничего не заметила, но я-то понял, что это за фигура, — здесь каждый знал свое место, а я, мясник, веду жертву на заклание. Она замедлила шаг, вытащила из сумочки ключ от номера и молча протянула его мне. Я открыл дверь, Анели почему-то пропустила меня вперед и, захлопнув за собой дверь, замерла, даже ее дыхание не достигало моего слуха. Наверно, она стояла перед бездной, и у нее не хватало решимости сделать последний, роковой шаг. Я повернулся и в свете уличных фонарей, который проникал через номер в прихожую, увидел ее сверкающие глаза. В моих объятьях она вся затрепетала, и стон вырвался из ее груди. В следующую секунду Анели сделала то, что я совсем от нее не ожидал, — то, что вдруг все перевернуло во мне и сломало всю тщательно подготовленную операцию по организации компры и вербовки Анели. Она сняла с плеча мою руку и стала ее целовать. Я понял все — это были поцелуи благодарности, что я, молодой здоровый парень, не отказался от нее, не оттолкнул, пришел к ней, чтобы выразить ей свою любовь и нежность. Она прижала мою ладонь к щеке и так держала несколько секунд. Эти секунды окончательно провалили операцию.
— Пойдем! — прошептала она страстно и хотела включить свет.
Но я перехватил ее руку и так же шепотом сказал:
— Не надо зажигать свет. Так лучше.
Мне вспомнилась испанка Изольда в Каире, когда я занимался с ней любовью прямо у порога, чтобы избежать компрометирующей съемки на кровати.
Я стал страстно целовать ее; она отвечала на мои поцелуи и вдруг вся ослабела, ноги у нее подкосились. Здесь, на ковре в прихожей, мы валялись с ней в любовном экстазе. Я был уверен, что не смог бы с нею факаться под объективами камер. Именно об этом я размышлял потом, когда мы сидели на полу; она прижималась ко мне голой спиной и признательно целовала мою руку. Склонившись к ее уху, я прошептал:
— Анели, мы не пойдем с тобой в кровать. Обещай, что ты сделаешь то, что я тебе скажу.
— Сделаю, любовь моя! — прошептала она в ответ.
— Сейчас ты приведешь себя в порядок в ванной. Потом мы сядем за стол, я предложу тебе выпить вина, но ты наотрез откажешься. Скажешь, что болит сердце. И что бы я ни говорил — ты не притронешься к вину. Я сделаю попытку тебя поцеловать — ты решительно останови меня. Потом поблагодаришь за то, что я тебя проводил, и попросишь меня уйти, сославшись на то, что очень хочешь спать. Проводишь меня до двери. Так надо! Это очень важно! И очень серьезно!
Потом я снова ее целовал и только сейчас почувствовал, какие у нее упругие груди, даже удивительно, что она родила четверых детей. Мы снова насладились своей ковровой любовью…
Я вернулся в банкетный зал. Думаю, не ошибусь, если скажу, что добрый десяток вопросительных взглядов воткнулись в меня, едва я переступил порог ресторана. Иван Маркович, что-то говоривший грузину, вдруг на полуслове замер. По его глазам я понял, что он уже знает о провале операции. Вдруг холодок пробежал у меня между лопаток, — я совершил серьезное преступление перед Родиной и партией.
Теперь заработало чувство самосохранения, затрещала шкура, ее надо спасать любой ценой. Если они просчитают время, то обнаружат, что из моих запасов выпало больше двадцати минут. Их надо найти и обосновать. Конечно, могут и не обратить на это внимания. А могут и обратить, и еще как…
Мне повезло: двадцать минут выпали у них из поля зрения. Это было главным. Иван Маркович уже потом, когда мы расходились по своим номерам, снова молча посмотрел мне в глаза. Я пожал плечами и виновато развел руками. Он едва заметно улыбнулся и сделал на лице гримасу, что, по-моему, означало: «А что делать? И такое бывает. Но не отступай! Мы на тебя надеемся».
