Даже после, когда решительно все об Алине мне стало известно, я продолжал считать этот ее страх неподдельным. Но уж меня-то, меня-то Дынкисом больше испугать было нельзя. Он ухнул в пропасть, в Марракотову бездну - в одну секунду, в тот самый миг, когда я узрел его перебирающим струны.
Я лежал на спине и говорил медленно, размеренно, и это доставляло мне наслаждение. Меня не заботило, слышит ли кто-нибудь мои слова.
- Дынкис, - произносил я с упоением, словно давил поганое насекомое. Он не личность. Он рисуется окаменевшим в невзгодах рыцарем, чьим уделом сделалась судьба негодяя, так как наше время закрывает перед праведниками двери. Он - жертва с железной волей, плачущий палач, лживо кающийся Раскольников. Его, скажите на милость! породил гений Ницше! Как бы не так. Он слизняк, он последнее ничтожество, он выдал себя, совершив абсолютный пустяк - вернувшись обратно! Он вернулся после письма - ни один из тех, за кого он себя хочет выдать, так бы не поступил. Он никакой не мужчина, такой блеф недостоин мужчины, это блеф для распоследнего слабохарактерного негодяя!
Было и еще кое-что, о чем я молчал. Я молчал о причинах своей радости, как бы ни был я пьян. Я знал теперь, что в течение прошедших суток никто не возвышался надо мною. Был всего-навсего такой же, как я - Дынкис.
Тут же я провалился в сон. Сперва снился не раз уже мучавший меня кошмар: дело происходило в метро. Я летел вниз, навстречу поднимающимся людям, не видевшим меня и не желавшим видеть; я несся, как с ледяной горки, по балюстраде вниз головой, тщетно хватаясь за поручни и мелькавшие лампы желтые, словно наполненные мочой. Скользкая, полированная поверхность не сулила мне ни единого шанса сохранить жизнь; иногда меня заносило, я цеплялся за лампу, раскручивался, меня выворачивало наизнанку, и я летел дальше, мимо пустых разлагающихся лиц в шапках и платках. В самый последний миг, когда твердь подо мною кончалась и я готов был рухнуть в разрывающую мозг тугую пустоту, все возвращалось: я снова оказывался наверху и снова летел вниз.
Затем все исчезло - я очутился в незнакомом и знакомом одновременно парке, где я стоял и бросал грязь в лицо Хукуйнику. Сперва это воспринималось как игра, потом же Хукуйник обиделся, и его обида привела меня в бешенство: я погнался за ним, сбил с ног и, изваляв в тошнотворной гадости, раздавил ему череп. После, озираясь, я бросился домой - в квартире было пусто, и была ночь. Мне стало не по себе, я вышел на лестницу и начал спускаться, намереваясь куда-то пойти. Напряжение росло - я обнаружил, что вся лестница освещена тусклым светом, и вдруг замер: внизу стояла толпа. В ней были люди, лица которых мне были знакомы и даже дороги, но лица те сделались будто из камня: ни тени сочувствия не мог я уловить в их глазах одно лишь грозное неприятие. Я увидел, что попал в западню, что меня ждет судилище - и не ошибся: едва я это осознал, как увидел его. Он был один, и был Хукуйником, но в то же время им не был; он поднимался по лестнице, держась за стену, и одолел уже два пролета. Он не глядел на меня, но шел ко мне. Я понял, что на свет вытащен какой-то тщательно захороненный мною смертный грех, и наступило время расплаты - беда была в том, что я не помнил, в чем он заключался, тот грех, я видел лишь, что человек изуродован, черна от гематомы вся его голова, не только лицо, и гангрена проникла в мозг, делая его безумным. Я знал, что виной тому я, и не понимал, что именно будет со мной сейчас сделано, и в этом был весь ужас. Мне было одно ясно без слов: ничто не сравнится с этим по потаенной жуткости, и все собравшиеся внизу, все друзья и знакомые ждут конца. Это было мерзко, как чума, как кубик грязной воды в вену, и я закричал...
... Рассвело. Народу в палатке опять было чересчур много. Я сел и начал их всех рассматривать. Толян в обнимку с Алиной, Хукуйник, пытавшийся лежать в обнимку с новоприбывшей, и Дынкис, венчающий дело - длинноногий, растянувшийся поперек и мешающий мне встать. Я бесцеремонно скинул с себя его ноги и выбрался наружу. Тучи еще не собрались, можно было видеть недавно взошедшее солнце. Тихо и кротко падали с ветвей капли воды.
Я уложил свои вещи. Подумал немного, подтащил к палатке тяжеленный чурбан с наглухо сидящим в нем топором. Потом я отыскал веревку и накрепко прикрутил рукоять топора к ноге Дынкиса, воспользовавшись окошком, после чего слегка подвытянул из земли колышки. Даст Бог, когда Дынкис заворочается, палатка рухнет к чертовой матери.
В мешке у новой страсти Хукуйника я нашарил небольшую курицу. Вытащив ее, я грубо разорвал находку пополам и распихал по карманам. Допил вино. Полюбовавшись чурбаном с топором, я подхватил сумку и тронулся в путь.
Чем дальше я отходил, тем меньше делалось мое желание обернуться. Напевая, я отщипывал от курицы маленькие кусочки и отправлял их в рот, затем махнул рукой и достал все целиком, и стал поедать без стеснения.
"Костер... - думал я. - Кто бы мог подумать!"
Постепенно костер в моем воображении разгорался. Он превращался в окончательного враля и рос, как на дрожжах, все быстрее и быстрее. Уже не пятеро окружали его, нет - сотни, тысячи в самых различных нарядах сидели вокруг - молчаливые, раздирающие руками еду, не произносящие ни слова. Лживый исполин, треща о дружбе и верности, стал Везувием; кольцо окруживших костер вобрало всех сущих мира.
"О чем могут договориться тысячи, если пятеро едва не убили друг друга невесть во имя чего?"
Мне неожиданно сделалось легко и хорошо, я напевал и не переставал работать челюстями. Уходил я без сожаления. Без сожаления обнаружат мое бегство.
Я был один и повелевал собою, погонял себя: спеши - дома мещанский уют с горячей ванной, и черт с ним, что он мещанский, - здорово, что он существует.
До самой станции я не встретил ни одного человека.
Я ел курицу и пел песню.
август - сентябрь 1983
